Дворцовая, 10                     

               роман

Главная

Создание книги

Книги

Фотографии

Обо мне

Галерея

Гостевая

                                                                                

                                                                                                             Глава 17 

       Солнце, целый день скрывающееся за черными неприветливыми тучами, докатилось до заката еще задолго до конца дня, и ночные фонари высветили снежную кашу на асфальте, шагающих по этой серой каше людей,  комья грязи у обочин дорог и общую унылую размытую картину неуютного вечера.

Январь так хлестко бил ветром и снегом, что казался похожим на мокрую тряпку в руках злой уборщицы, и в эти мгновения его нельзя было перепутать ни с одним другим месяцем года.

Марина осторожно обошла очередной бугор, стараясь держаться подальше от дороги, перебежала на зеленый свет и подошла к гранитному парапету.

На другой стороне Невы загорелись прожектора, подсвечивая памятник Петру Первому.  Вереница автомобильных огоньков временами останавливалась  светофором у Сенатской площади, словно затормаживаемая прожекторным лучом, и снова с ревом,  запоздало перелетавшим на правый берег, устремлялась по набережной.

Внизу плескались темные льдины, сверкающие бриллиантами изломов, и это были единственные радостные огоньки во всем этом темном снеге, грозных тучах, комках  грязи из-под колес машин и порывах жестокого ночного ветра.  

— Марина! Извини, что опоздал. — Николай перебросил папку с руки на руку и притянул девушку к себе. — Здесь же холодно, с Невы как дует! Не замерзла?

— Нет.

— Встретились бы, как всегда, в сквере.

— Я решила посмотреть на то место, где мы встретились осенью, после колхоза. Помнишь?

— Конечно. Сейчас совсем другой вид – темно и сыро. Пойдем куда-нибудь посидим, как?

— Не знаю, Коля, завтра семинар по восточной литературе, а мне еще читать и читать.

— Для того чтобы меньше готовиться, надо меньше набирать книг.

— Ну, и что это будет за подготовка. Да и мне самой интересно не просто ответить, а хорошо.

— И много читать вечером.

— Еще две книги не открывала.

— Ого! Мне легче, я уже почти всю карту мира наизусть знаю.

— Как-нибудь проверю тебя на хвастовстве, — улыбнулась Марина. — А у меня, понимаешь, что получается. Вот, допустим, дают преподаватели перечень литературы для подготовки. Они понимают, что студенты не могут  найти все эти книги. Поэтому и дают такой список, чтобы нашли хотя бы пару таких книг. И вот, даю этот список папе, прошу посмотреть в библиотеке штаба. А библиотека там богатая, еще с давних  времен. Может, бывал там?

— Откуда! — Николай смущенно пожал плечами.

— Ничего, посмотришь когда-то. Может, получится в штаб пройти… Хочешь, я папу попрошу?

— Нет, Марина, неудобно. В штабе люди работают, а я приду как  на экскурсию, и буду ходить глазеть – с занятыми  людьми сталкиваться. Я и в академию к отцу хожу только в самых крайних случаях.

— Ну и что, Николай! Это же совсем другой случай – ты придешь посмотреть на исторический памятник. Кстати, там так красиво, что, действительно, можно сравнить с самым редким великолепнейшим музеем. Представляешь, когда здание было построено!  Так вот, библиотека под огромным застекленным куполом и днем постоянно светло, особенно в солнечную погоду. Богатейший книжный фонд, даже полное собрание Чарльза Диккенса на английском языке, учебники еще царские. Старинные переплеты,  есть кожаные…  

— Ладно, хорошая библиотека, согласен, — нетерпеливо сказал Николай, — мы немного отвлеклись, Марина. Пойдем в теплое кафе или в сторону дома?

Марина остановилась в нерешительности,  взяла Николая за руку и смущенно улыбнулась:

— У меня есть не больше часа,  а в это время все и везде уже занято.

— И в то самое кафе  – артистический балаганчик топать далековато. Тебе уже, наверное, холодно? — он подул на руки Марины через перчатки и прислонил одну из ладоней к своей щеке. — О! У меня есть идея! Что, если мы заглянем ненадолго к одному товарищу, здесь рядом?

— Однокурсник?

— Там может быть и однокурсник, он часто заходит. А вообще мы идет к Алексею Варову. Это обычный старший лейтенант, учится в академии моего  отца. Познакомился с ним, когда передавал посылку из Москвы от его родни.  У Варова отец  тоже  генерал и тоже Герой Советского Союза, даже участвовал в параде Победы – знамя нес. Так что он свой офицер, и живет рядом с метро – на четвертой линии. Вот такое, Марина, еще одно совпадение. Вообще, иногда мне кажется, что Героев вокруг очень много, хотя я и понимаю – это не так. В том селе, где мы были на картошке, ни одного не встретил, — Николай рассмеялся, довольный своей шуткой и снова потянул Марину за рукав. — Ну, так как? Решилась?

— Хорошо, но не больше часа.

— Конечно!

Они ускорили шаг, и ушли с набережной в тесное скопление темных домов, где невозможно было заблудиться. Ровно прочерченные линии улиц Васильевского острова везде упирались только в воды больших и малых рек.

Марина вдохнула влажный воздух из талого снега и выхлопных газов, крепко стиснула протянутую руку, чувствуя, что сердце налилось радостной теплотой.

В эти сумрачные короткие дни их встречи проходили не часто, учеба отнимала у обоих немало времени. Марина характером пошла в бабушку и самозабвенно любила учиться. И даже в отдельных вопросах больше, чем по программе университета. Но, когда встречалась с Николаем, не обращала внимания на время, зная, что легко сумеет наверстать ушедшее на свидании время. И поздним вечером,  под зеленой лампой, обложившись книгами,  упорно исписывала маленькие листочки – для лучшего запоминания, и перечитывала десятки страниц. Засыпала уже за полночь, когда машины все реже и реже проносились по проспекту, а в закрытом каменном колодце двора становилось совсем тихо.

С детства в памяти Марины остались не только картинки бабушкиной квартиры, ночной свет под абажуром и горы школьных тетрадок. В выходные дни Марья Фаридовна, по старой учительской привычке, старалась водить внучку в такие места, где учеба тоже продолжалась незаметно от девочки в других интересных вопросах. Старинные парки Москвы, детские спектакли, исторические музеи, музеи – квартиры, выставки, золотые купола подмосковных церквей… Чего только не было в богато насыщенном духовностью и светлой юной радостью открытий детстве!  

Эти картинки недалеких лет легким ажурным покрывалом внезапно нахлынули из подсознания, укрывая от промерзшего ночного гранитного города, и Марина даже не заметила, как они с Николаем подошли к подъезду серого неприметного дома на одной из линий острова.

— Ну, вот мы и на месте, — удовлетворенно произнес Николай и нажал на кнопку звонка.   

Дверь открылась достаточно быстро, словно их давно ждали, и улыбающийся высокий худощавый парень, представившийся при знакомстве Алексеем, радостно пригласил в квартиру:

— Хорошо, что вы пришли! И Слава Чугунов с гитарой уже здесь, и друг твой Эдик, — хлопнул по плечу Николая, — и девушки знакомые – Рита, Эмма, Лиза, — в подтверждение этих слов из комнаты раздался громкий женский смех и Варов покосился на Марину. — Раздевайтесь, располагайтесь, проходите…

— Мы ненадолго, Алексей, — предупредил  Николай, на что тот неопределенно хмыкнул и посмотрел на стенные часы, показывающие начало шестого.

Марина осмотрелась вокруг. Ничего примечательного в прихожей не было. Старый шкаф, оклеенный обоями с рисунком неизвестного природе цветочка; люстра из двух пыльных плафонов; пара черных туфель военного образца, начищенных до блеска и три пары женских сапог, наваленных друг на друга; небольшое зеркало с отломленным уголком; на вешалке фуражки с красным околышем и несколько шинелей вперемешку с осенними пальто и шерстяными шапочками.

Из всего этого скромного обустройства прихожей самым, по-настоящему, интересным было только одно место – место у телефона. Аппарат сиреневого цвета, обмотанный снизу синей изоляционной лентой, стоял на коричневой тумбочке. Ни телефонной книги, ни справочника рядом не было, зато вся тумбочка вокруг телефона была исписана вдавленными в дерево номерами. И не только, по всей видимости, шариковыми авторучками. Белые линии номеров царапались чем попало, может и гвоздями.  Номера виднелись и на боках многострадального телефона, который, похоже не раз швырялся в угол прихожей.

От тумбочки колонки шестизначных номеров, написанные разными цветами и почерками, уверенными руками и дрожащими извилистыми линиями,  под разными углами ползли вверх по светлым когда-то обоям на стене, перемешиваясь с именами, в основном, женскими. И тяжело было сразу понять – к какому из имен относится тот или иной номер. Там, где место на обоях не было занято номерами, желтели маленькие овальные лепесточки, принадлежавшие до наклеивания  апельсинам из Марокко. Обои – может даже из прошлого века – повидали и надписи, и наклейки, и брызги, и жирные пятна от четырех четких отпечатков пальцев, и смазанные следы ярко-малиновой губной помады.

Прихожая жила своей особой жизнью, отличавшейся от двух комнат, ярко освещенных хрустальными люстрами, никак не вязавшимися с убогой размалеванной тумбочкой военного образца.

В большой зале за столом с шампанским и фруктами сидела группа молодых людей – гостей Алексея, радушно встретивших вошедших. Познакомившись и обменявшись новостями об уличной погоде, они продолжили разговор, прерванный с приходом новой пары.

Марина пригубила вино, надкусила яблоко и постаралась вникнуть в суть  беседы. По виду Николая, ставшего вдруг серьезным и усердно морщившего лоб, стало понятно, что и ему эта тема, обсуждаемая компанией,  не слишком понятна и привычна.

Друг Николая Эдик тоже больше слушал, чем говорил что-либо или согласно кивал головой.

— Вот так живем и ничего до поры времени не знаем! — Слава Чугунов провел по струнам гитары. — И нигде не просветиться.  Ни тебе правды в известиях, ни тебе известий в правде.

Эмма, круглолицая шатенка в коротенькой бежевой юбочке, зябко поежилась и опасливо взглянула на Чугунова:

— Зря ты так, Славик! Мало ли вранья на белом свете!

— Не знаю, не знаю. — Чугунов снова тронул струны и пропел несколько строк из веселой песни о медведях, трущихся об ось Земли.

Николай еле заметно пожал плечами и посмотрел на Марину, которая в это время перевела взгляд на Риту – девушку с короткой прической темных волос на маленькой подвижной головке, одетой в черную водолазку.

— Опять вы о том же самом! — воскликнула девушка, кисло искривив личико. — Что о них вообще говорить – об этих сумасшедших?

— А может они и не психи… — задумчиво произнесла Эмма.

— Ну и придумали темку на вечер, — усмехнулась курносая блондинка Лиза и придвинулась ближе к Эдику. — Рассказал бы лучше анекдот, что ли, Эдичка? А то напридумывали каких то проблем. Мы это как-то не воспринимаем. Правильно, Эмма?

— Правильно, Лизавета. Я тоже политинформацию не очень перевариваю.

— Не хотите – не слушайте, — сказал Алексей, вошедший в залу с очередной бутылкой, — это, действительно, к женщинам мало относится. Пейте полусладкое, сейчас и другую музычку поставлю – повеселее. А мы чуть поговорим. — Он просительно взглянул на девушек, слегка улыбнувшись. —  Бывают и такие темы, куда от них денешься? Жизнь – есть жизнь. Так что там, Слава, что ты новое слышал?

Чугунов прислонил гитару к спинке кресла, задумчиво поднял бокал и глянул на свет, как сверкающие пузырьки вырываются с легким шипением на свободу.

— Дело было на читательской конференции в библиотеке, ты же на такие мероприятия не ходишь?

— Не хожу, — кивнул Варов, — нечего там делать, потеря времени.

— А зря, Алексей. На конференции  же ходят не только работники библиотеки и слушаки академии. Преподаватели выступают, и достаточно толковые. Полковника Дудина знаешь, с кафедры марксизма-ленинизма?  

— Николая Семеновича? Конечно!

— Ну, вот. Он много интересного рассказал на эту тему. На лекциях мы слышим только необходимый материал, огромный и громоздкий. Но интересного в нем мало,  только для нужного ответа на семинарах. А здесь, вне аудитории, можно говорить о чем угодно, и есть много такого нового, чего не прочтешь и в газетах. Свободная дискуссия, но познавательная.

— И много народа собирается?

— Человек пятьдесят.

— И вы там говорите об этих диссидентах? — Алексей недовольно поморщился.

— Как ты их назвал? — заинтересовалась Эмма новым непонятным словом.

— Алексей сказал «диссиденты», — пояснил Слава. — Это обозначает, что человек, не согласен  с господствующей идеологией, инакомыслящий. Если сказать по-другому, по-старинному – вероотступник. Нет, мы не только об этом говорим. Просто, это интересная новая тема, которой раньше никогда не было. Только ты не подумай, что мы этих людей поддерживаем! — он воскликнул как можно убедительнее и постучал себя в грудь.

— А, вообще есть такие единомышленники? — хмуро спросил Варов.  

— Пожалуй, нет. Просто мои коллеги задумываются – откуда в наше время такие люди берутся и чего этот народ, в отличие от всех остальных, хочет. Размышляют,  высказывают свои мнения, анализируют…

— Короче, эта кучка, о которой вы рассуждаете, возмущает умы людей? — перебил Алексей.

— Кого они там возмущают? — улыбнулся Слава. — Их вообще мало и идеи у них какие-то сумасбродные. Мысли такие, что эту мешанину не могут поддерживать нормальные люди.

— Нет, Слава, возмущают. Вот, вы же о них говорите, об этих отщепенцах! И, пожалуй, в институтах тоже о таких говорят. Значит, эта кучка добилась своего – о них заговорили. Может им только такой славы и надо, чтобы деньги свои иудины из Америки получать, — Алексей отпил глоток шампанского и повел шеей, будто у него в горле застряло что-то ненужное и это «что-то» непосредственно связано с произнесенными им  словами. Он сделал еще глоток, кашлянул и продолжил: — Мой отец в ужасе от всех этих мерзавцев! Попробовали бы они разные выступления еще лет двадцать назад! Коля, а у вас в университете нет такой группы с особым мнением о нашем государстве?

— Может и есть, только они не очень себя афишируют. Был один придурковатый – носил самиздатовскую книжку Синявского по кафедрам. Так его из университета вскоре отчислили, и то не за книжку, а за спекуляцию – он в порту джинсы у иностранца покупал.

— Вот такие они и есть, — усмехнулся Алексей, — на словах за какие-то непонятные идеи, а на деле обычные прихвостни американцев, за джинсы и жвачку маму родную продадут. Много свободы дали в свое время, при Никите Сергеевиче. Столько этой свободы, что не сумели ею распорядиться по-хорошему, не поняли сразу, что с нею делать. Еще Борис Савинков, я не сторонник этого эсера-террориста, но он сделал одно замечательное наблюдение и сказал, что русским нельзя давать много свободы – они от нее дуреют.   Вот и нашлись людишки, которые эту свободу поняли по-другому на сто восемьдесят градусов, вместо заботы о своей стране стали лить воду на мельницу капиталистов. Когда в шестьдесят восьмом наши танки вошли в Чехословакию для подавления мятежа контрреволюции, эти самые диссиденты затеяли выступления протеста на Красной площади. Тогда их разогнали, насколько я знаю, нескольким присудили  малые сроки за их элементарное хулиганство, и все закончилось. Но, оказалось, что за шесть лет их стало еще немного больше, неправильно они истолковали гуманизм нашей страны, — Алексей покачал головой. — Так какие еще новости об этих отщепенцах, Слава?

— Продолжают выступать. Это у них называется «выступления в защиту правозащитников». То есть получается, что государство борется с вредной антисоветской литературой, незаконными митингами этих групп, некоторых осуждает на малые сроки за хулиганство. Но они начинают пикетировать суды и орать, что надо менять законы и вообще всю нашу систему. Пытаются представить дело так, будто осужденные отщепенцы – это правдолюбцы, а все остальные идут не по тому пути и вообще ничего не соображают. Доходят до того в своих брошюрках, что социализм – это вредный строй…

— Ну и наглецы! — воскликнул Варов и шлепнул себя по колену. — Надо построже с ними, это же самые настоящие предатели! Чего они в конце концов хотят?

— Много чего хотят, Алексей. Самое интересное, что их желания полностью совпадают с желаниями американцев.

— Вот, пусть и едут туда, если там лучше!

— Некоторых уже выгнали. Синявский сейчас в Париже, несколько человек в Соединенных Штатах. Александр Гинзбург тоже за границей, кажется, сам сбежал.  Теперь выступают через радиостанции «Голос Америки» и «Свобода».

— И что говорят?

— Читают свои статейки за доллары. Нужна, мол, свобода слова, свобода печати… В стране, говорят, тоталитарный режим, все запрещено…

— Какой – какой режим? — уточнила Рита.

— Тоталитарный, — недовольно повторил Слава. —  Тебе, Риточка, ликбез не надо пропускать…

— Мне и так все понятно, дурака валяют от безделья эти гнилые интеллигенты, — Рита обидчиво отвернулась к Лизе.

— …То есть речь идет о таком режиме, где государство подавляет свободу личности, не дает свободно развиваться.

— Поэтому они такие и недоразвитые, что считают себя обделенными в своем развитии, — хихикнула Лиза.

Но Слава не поддержал этой реплики, а спокойно заметил:    

— Не такие уж и недоразвитые. И писатели неплохие есть, тот же Гинзбург… Фильм «Верные друзья» помните? Там еще три друга, вроде героев Джерома, путешествуют на плоте. Меркурьев играет, Борис Чирков… Так вот,  этот Гинзбург и написал сценарий фильма, неплохая комедия.

— Вывихнутая интеллигенция, — раздумчиво произнес Варов. — Это, пожалуй, уже не какие-то там примитивные стиляги, у которых вообще мозгов не было. Те тоже мешали своими вычурными поступками и тягой к заграничным шмоткам. Да еще танцы диковатые, магнитофоны на всю громкость. Если ничего нет, то хотя бы несуразностью обратить на себя внимание. Но, кроме этого влечения к обезьяньим ужимкам и преклонения перед  яркими наклейками у них ничего за душой не было. А современные деятели уже с идеями, свободы им мало для потоков своей грязи. — Он поднялся с места и сделал насколько шагов по направлению к кухне, но снова вернулся к столу. — Самое непонятное, что они еще способны наделать и чего от них ожидать в нашем тылу?

— А, может быть, они представляют собой  какое то новое течение революционеров, которые хотят усовершенствовать нашу жизнь? — улыбнувшись, спросил  Эдик. —  Некие модерновые народовольцы или культурные революционеры для повышения культурного уровня народа?

— Что ты выдумываешь, Эдик? — недовольно заметил Чугунов. — Какая к черту культурная революция, в Китае уже такая состоялась. Там закончилось всеобщей болтовней, сплошными митингами, самосудами и полным развалом экономики. Нам диссидентская культура с примесью западной  не нужна, у нас и своя хорошо развита. А насчет народовольцев я тебе так скажу: у диссидентов вообще ничего для народа нет, он – народ  для них только массовка и бестолковые зрители, которых они просто презирают и считают по уровню развития обычными обывателями и плебеями… И думают они только о своей дерьмовой кучке соратников, и пекутся о своей шкуре. И закатывают идеи в межкосмических масштабах, что для нормального человека является абсурдом и полным бредом.   

— Да, Эдик, это ты погорячился, высоко их поднял, — отметил Алексей, отпивая свеженалитое шампанское.   

— Мне отец говорил, что среди этих деятелей есть и академик Сахаров, — Эмма посмотрела на Алексея, ожидая его ответа.

— Да, есть, — согласился Чугунов, отвечая вместо Алексея. — Запутали и окрутили человека.

— И он даже академик? — удивилась Лиза.    

— Да.  Академик занимается ядерной физикой, а это, как вы знаете, одна из самых закрытых областей науки. И трижды Герой Социалистического Труда. Но это ничего не значит, обмануть, как оказалось, можно и таких людей.

— А ему то чего не хватало?! — не выдержал Николай.

— Пожалуй, известности, — Слава показал на портрет Жукова, блестевший глянцем с обложки книги «Воспоминания и размышления». — Такой же или еще выше. Представьте себе, что человек всю свою жизнь занимался закрытыми темами. Разработки ядерного оружия, испытания бомб, сложная научная работа. Его, конечно, знают, ценят, награждают. Но известен он, несмотря на многие награды, только в определенных кругах. А человеку захотелось, чтобы о нем знали не только коллеги и партийное руководство. Захотелось, видать, чего-то большего.

— А чем же сейчас этот академик занимается у диссидентов? — недоуменно вопросила Рита.

— Чем угодно, но только не физикой, — Слава на секунду задумался, что-то припоминая. — Николай Семенович рассказывал, что Сахаров очень активный деятель в этих делах. Он пикетировал здание суда, где проходил процесс по делу диссидентов Калуги, давал интервью иностранным журналистам, писал обращения в защиту тех, кого посадили. Вообще, пишет много статей, но печатает их на Западе. А в прошлом году, когда президент Никсон приезжал с визитом в Москву, устроил и свою первую голодовку. Вот так, чего только люди не делают для известности и славы.

— Да, для сомнительной славы в древние времена Герострат сжег храм Артемиды Эфесской, — поддержал Варов, — а теперь вот по другим направлениям этой славы ищут. А говорил полковник Дудин, о чем академик пишет в своих работах, им то на кафедре должно быть известно?

— Говорил, конечно. Если коротко, в статьях рассказывается обо всех бедах человечества – угроза ядерной войны, противостояние разных систем, разные диктатуры, голод, экология, расизм, катастрофы. Все это долго перечислять и все это мы, в принципе, знаем. И предлагаются пути решения этих всех бед, но чисто идеалистические – полное разоружение, всеобщая демократизация, безграничный гуманизм, абсолютная свобода, безусловное доверие и сближение двух противоположных систем. Если еще короче, то полное открытие всех границ и безудержное братание,  взаимопомощь между рабочими и капиталистами, объединение капитализма и социализма.

— Ну, это уж совсем оригинально! — удивился Варов. — А может и армию сократить, и штыки в землю?

— Получается так. Сахаров предлагает, в первую очередь, отказаться от ядерного оружия.

— Не мы первыми атомную бомбу взорвали. И как он себе это представляет – полное разоружение? Зачем же тогда работал над ядерным оружием? Отказался бы в свое время и занялся чем-то другим…

— И не было бы у него всех этих льгот и званий, — продолжил эту мысль Эдик.

— Так он сейчас раскаивается в своих статьях для диссидентов, — объяснил Слава. — Николай Семенович сказал, что академик выдвигает своеобразную причину своих разработок. Он, дескать, потому и работал над атомными бомбами, чтобы из-за обоюдного увеличения их мощности американцы поняли бы бесперспективность ядерной гонки и отказались  от идеи атомной войны.

— Да, в ловкости не откажешь, академик все-таки. Может здесь и есть доля правды, ведь войны уже не было почти тридцать лет. Но что-то не верится мне в такие идеалистические объяснения. — Алексей отрицательно помотал головой. — У меня скорее другое истолкование есть всем этим высказываниям. Может, на самом деле, у него голова переработалась над физикой, «исписался», как говорят о писателях. Вот и решил попробовать себя в другом направлении, благо, что эта ниша не так уж сильно, и заполнена – не всякому интересно носить ярлык врага нашего строя и отщепенца. Не исключено и то, что это просто болезнь человека, на которой спекулируют наши враги.        

— Ну, что вы, Алексей! — не выдержала Марина. — Никакой он не больной. Просто человек честно высказывает свое мнение, как он себе представляет дальнейшее развитие человечества. Пусть это немного непривычно, пусть в чем-то и утопия, как говорят философы, мечта, в которую он верит. Ведь жил же в семнадцатом веке Томмазо Кампанелла, который написал свой «Город Солнца». О справедливом государстве и счастливой жизни. Человек так верил в свой сказочный город, что не отказался от своих мыслей и перед лицом инквизиции, был признан еретиком и больше  двадцати лет провел в крепости. Может Сахаров говорит не о завтрашнем дне, а об отдаленной перспективе, к которой, в конце концов, придет все цивилизованное человечество.

— Тоже верно, — поддержала Лиза. — Нам ли разбираться, что в голове у академиков вращается, и в какую сторону!  Со своими бы мыслями соображать правильно.

Но у Варова выступление Марины и реплика Лизы не вызвали поддержки. Он сокрушенно хмыкнул и улыбнулся:

— Все ты правильно говоришь, Марина. Должен человек быть честным и иметь свое мнение, и даже может сказки писать в свободное от работы время. Но не это главное. Если бы мы говорили только о Сахарове – это другое дело. Ну, может это его чудачества, может поиски славы, может переход к другой стезе и своеобразное увлечение философским мудрствованием. Может, хорошо зная физику, не очень хорошо разбирается в человеческих взаимоотношениях и других вопросах, даже запутался в огромной разнице между социализмом и капитализмом. Но дело не в этом. А в том, что Сахаров – известный ученый стал знаменем у кучки откровенных ненавистников нашей страны. А это уже серьезно и вызывает у меня, например, сильную озабоченность…

Варов поднялся с места и со словами «Сейчас найду одну книгу» ушел в другую комнату. А Марина взглянула на настенные часы и увидела, что незаметно пролетела уйма времени. Она дернула Николая за рукав и показала на противоположную стену, где стрелки уверенно подбирались к восьми часам вечера.

— Да, долговато что-то задержались, — сконфуженно прошептал Адамов и громко сказал: — Нам, ребята, пора уже, поздно, а еще добираться надо…

— И куда же так далеко добираться? — поинтересовалась Рита.

— Далеко – недалеко, но на  Суворовский проспект еще попасть надо.

— О! — подняла брови Эмма, — товарищам надо к Смольному?

— Ну, не на Охту же! — усмехнулась Лиза, — это нам еще до Колпино электричкой и то не торопимся совсем.

— Поздно, девочки, — как можно спокойнее произнесла Марина, и они вышли в прихожую, где гостеприимный хозяин только и сказал: «Заходите еще, мы здесь часто собираемся поболтать».      

Через сорок минут Марина и Николай подходили к большому серому зданию на проспекте, а впереди – через два квартала – сквозь серую снежную пелену светилась огнями площадь перед Смольным. В боковой улочке показался старый знакомый трамвайный вагон. Здесь, в двух шагах от подъезда, они всегда прощались.

Вагон стоял на рельсах, которые делали небольшой круг пред выездом на проспект и пропадали где-то за поворотом к Охтинскому мосту. Там, возле складской территории, в полукилометре от Суворовского проспекта рельсы снова делали петлю. И по этой своей маленькой трамвайной дороге вагон,  построенный еще в дореволюционные годы, грохотал в свои редкие выезды туда-сюда.

А выезды вагона обставлялись очень торжественно, ведь в эти дни и ночи Ленфильм проводил съемки очередного фильма. Горели прожектора, по переулку ходила толпа массовки, через громкоговоритель звучал голос режиссера. По булыжной мостовой, сопровождая вагон, катила машина с камерой. Среди домов, первые этажи  которых были подкрашены и увешаны разными смешными вывесками, наподобие «Соль спички», «Баранки от Парамонова» или «Сибирские меха». И кого только не возил этот исторический вагон: революционных матросов, влюбленных, нэпманов и карманников, первых комсомольцев и членов профсоюза, путиловских рабочих и оружейников Литейного. Сохранился долгие годы, несмотря ни на что.

И теперь вагон, сверкая свежеокрашенными боками и стеклом фары, стоял под качающимся фонарем, обдуваемый снежным январским ветром в ожидании очередного выезда. Как, смеясь, говорили разные режиссеры, «На люди».

Две тени стояли у знакомого вагона, не собираясь расставаться. Вечер уже давно начал переходить в ночь, и Марина, и, не желая уходить, сильно волновалась, не скрывая своего беспокойства.

— Ох, и волнуется же мама! —  девушка зябко поежилась. — Да и бабушка…  И отец уже, наверное, дома. Ну что я им скажу?

— Скажешь, что я виноват, заходили к друзьям.

— Так и скажу, ведь я их никогда не обманываю. Вот только… Как бы и тебе заочно не влетело.

— Один раз можно, — Николай улыбнулся и приблизил Марину к себе. —  Не бойся, все обойдется.

— Надеюсь. Надо было позвонить от Алексея, а ведь всего на час собирались зайти.

— И семинар завтра…

— Правильно! — спохватилась Марина, — я побежала.

Но Николай не сразу отпустил ее руку, нежный поцелуй завершил эту яркую встречу хмурой слякотной и неуютной ленинградской зимы…                      

                                                                     

                                                                                     

 

                                  ©  2010  Владимир Чернов   E-mail vecho@mail.ru  ICQ 1444572     SKYPE Vladimir 56577