Глава 6 

Рабочий день полковника Черниченко начинался рано. По сути, он и заканчивался поздно, просто резко переходя из даты в дату, из недели в неделю, из одного учебного периода в другой. Вообще, военные редко говорят – «на работу», а употребляют другое слово – «служба» – простое, суровое, многогранное. А служба длится не просто от рассвета до заката, а круглыми сутками. Она подразумевает и полевые занятия, и крупные учения, и парады, и охрану военных объектов на посту, и просто чистку картошки в наряде по столовой.

Если написать слова «военная служба» и, пытаясь понять – что это значит, протягивать от них тонкие линии к квадратикам с надписями «военная присяга», «боевая подготовка», « боевое дежурство»..., то, в конце концов, из этих линий можно будет сплести невиданный толстый канат, пропитанный потом, порохом и кровью, а еще – великой силой духа.

Служба никогда не заканчивается, только при увольнении в запас, да и то – условно. А, если подумать о том, что со службой крепко-накрепко связаны судьбы жен, детей, матерей, отцов... То получится невиданной красоты роман на века...

Ночью, любой ночью – и ясно звездной с  пением соловьев, и дождливой с ветром, – резкая команда «Тревога!» поднимает с постелей тысячи солдат, двигает огромные колонны техники, отправляет в полет самолеты и в море корабли. Днем эта команда оставляет на столах столовой остывающий суп, упавшие ложки, в казармах – недописанные письма, раскрытые книги, утихшие гитары.

«Тревожный чемодан» офицера не прячется на далекой полке, он всегда под рукой. Ну, а если в этом чемодане что-то начинает плесневеть или ржаветь, это значит, что воинская часть, в которой служит офицер, – отстающая и занимаются в ней боевой учебой не в полную силу. О таких частях обычно говорят: «Да у них скоро вороны в стволах пушек будут гнездиться!».

И в долгожданном отпуске офицер, прежде чем распаковать чемоданы у родителей, торопится в военную комендатуру, чтобы стать на воинский учет. И здесь, в отпуске, его может застать этот приказ с условным названием «Тревога», в любой момент его могут внезапно отозвать в свою часть. Вот такова она – эта служба.

Черниченко был кадровым офицером. Его военная служба началась не просто с призыва, а с мобилизации на фронт Великой Отечественной. Он начал с 1943 года на Курской дуге молодым лейтенантом. Их эшелон быстро прошел от Уфы до прифронтовой полосы, и в июле у Яковлево началось его боевое крещение. Эта кровавая мясорубка пощадила молодого офицера: его взвод полностью сгорел, но командирскую «тридцатьчетверку» подожгли в таком месте, что экипаж, свернув за бугор, увернулся от добивающих снарядов трех атакующих «тигров», и успел-таки всем составом оставить машину до подрыва боекомплекта. На память об этом бое у Черниченко остался шрам от ожога на правой щеке. Когда он открыл командирский люк, вокруг которого бушевало пламя, то горячий люк не стал на стопор и, когда Черниченко вытаскивал своего наводчика, металлическая крышка сорвалась и ударила по щеке. Пронзила сильная боль, но товарища он не выпустил, а резко вывернул голову и почувствовал гарь от тлеющего шлемофона. Тогда, уходя к своим, пришлось два раза сойтись в рукопашной с танкистами-эсэсовцами. Дрались и брошенными пустыми автоматами, и камнями. Дым, застилавший все вокруг, не давал возможности ориентироваться, стоял страшный грохот от разрывов снарядов, земля непрерывно дрожала.

— Денисов, прикрой нас! — прокричал Черниченко механику, а сам потащил раненого наводчика в укрытие.

На поле боя горели и «Т-34», и «Тигры», и «Фердинанды», поля и рощи превратились в черные обугленные пятна. Низко проносились штурмовики, выпуская по танкам реактивные снаряды, как стаи рассерженных ос  гудели истребители, разрывы зенитных снарядов частой бессистемной мозаикой заполняли пыльное небо.

— У-у-у! Зверья нагнали сюда, фашисты проклятые, — прохрипел заряжающий Шутов, — но и горят они хорошо!

Наконец, добрались до своих. В тылу было тоже неспокойно: бой с наступлением темноты не ослабевал. Все новые и новые части двигались по прифронтовым дорогам к фронту. По всему было видно, что потери советских войск  очень большие. Но и отборные фашистские дивизии «Адольф Гитлер», «Райх», «Мертвая Голова» быстро таяли, как весенний снег, под ударами наших войск.

В следующий бой Черниченко попал через трое суток в составе вновь сформированного корпуса. Теперь его взвод воевал под Пролетарским, где напряжение боя было не меньшим. Фашисты остервенело пытались найти слабые места в боевых порядках наших войск и вбить туда танковый клин. Враг кидался, как раненый дикий зверь: на фланги, в центр, пытался делать засады, но не мог пробиться вновь туда, где был только вчера. Вновь горела земля, плавился металл, дымился черной копотью резиновый бандаж катков.

Казалось, что не будет конца этой армаде, лязгающих металлическими гусеницами и плюющихся ослепительным огнем, чудовищ, что не будет конца бою. Но на очередном этапе сражения танковый корпус был выведен во второй эшелон, а потом и на доукомплектование.

Свой первый орден – «Красной Звезды», Черниченко получил за бои на Курской дуге уже в освобожденном Харькове. И это была его самая драгоценная награда.

Память постоянно возвращала к тем далеким годам, не давала забыть юность, пропахшую порохом. Разве такое забывается! Даже в мелочах? Да и какие могут быть мелочи, когда на войне две чаши весов: жизнь и смерть, которые находятся в постоянном движении, и разве дано человеку знать, – что и когда перевесит. Но и слепо довериться судьбе тоже нельзя, кто же тогда вместо тебя победит врага?

Черниченко гордился тем, что воевал на Курской дуге и не скрывал этой своей гордости. Он справедливо полагал, что в этой решающей битве есть и его маленькая победа, его вклад. И даже считал, что ему повезло – сразу попасть в настоящее пекло боя.

 

После Курской битвы фашисты больше не наступали. Ни одна попытка массированного контрудара не увенчалась успехом. До победы было еще далеко, но хребет фашистского зверя был переломлен, и он пытался с меньшими потерями уползти в свое логово. Оборона немцев уже строилась не так самоуверенно, как под Москвой – в две траншеи. Теперь оборона сооружалась, как спасение от неминуемого возмездия. Две полосы обороны имели пять позиций, каждая позиция состояла из двух – трех линий траншей. Оборона, с надолбами и ДОТами, противотанковыми рвами и минными полями, с эскарпами и контрэскарпами, ощерившаяся железными ежами, уже была глубиной до пятнадцати километров.

 

...В это раннее июльское утро Черниченко тихо, чтобы не разбудить домочадцев, открыл балконную дверь и вышел на свежий воздух. Балкон пятого этажа шестиэтажной серой «сталинки» выходил на Пушкинскую. Внизу прошел трамвай, прогрохотал по булыжной мостовой грузовик с бочкой кваса. Напротив, через улицу, киоскер, седой старичок в белой футболке, открывал двери своего киоска «Союзпечать». Прохожих еще было мало, дворник заканчивал утреннюю уборку тротуара.

Прошло больше года, как они с семьей жили в этом доме, а Черниченко все не мог привыкнуть к раннему городскому шуму. До этого служить пришлось в маленьких городках, в отдаленных военных гарнизонах, где хорошо было слышно то пение птиц, то стрельбу на полигоне, то многоголосый рев танковых двигателей. Музыка! Здесь, в городе, конечно, другие мелодии. А тишину, вообще, никогда не услышишь.

Перед тем, как перевели в Харьков, он служил заместителем командира дивизии в Остре, Черниговской области. Чудесные места: сосновые леса, песчаные отмели на реках, море маслят и рыбы. Плавное течение Десны, чистая вода, широкие поля и васильковые луга. Ну, и конечно, прекрасные полигоны, на которых есть, где разгуляться и отработать любые военные задачи.

 

В памяти полковника возник один курьезный случай, когда танковый полк, совершавший марш из Киевской области, попал на Остерский полигон ночью и каким то образом заблудился. Танки и бронетранспортеры с ревом проезжали просеки и полевые дороги при слабом свете тусклых фар. Гарь и копоть покрывали придорожные сосенки и бурьян. Полевые дороги казались ночью одинаковыми: одни и те же ямы и повороты. Да и ночь оказалась безлунной...

И только утром командир разведывательного дозора при свете первых лучей солнца рассмотрел машину, двигавшуюся в полукилометре впереди дозора. Рассмотрел и очень удивился: это была не его дозорная машина, а тягач из технического замыкания полка. Оказалось, что дозор пристроился в хвост своего полка, и весь полк одной колонной глубиной в пять километров ходил всю ночь по огромному кругу, среди лесных чащ, оврагов и лугов.

Дозорная машина потом нашлась, она оказалась в тридцати километрах от полка. Командир танка потерял радиосвязь из-за большой дальности, но думал, что просто хорошо соблюдается режим радиомолчания.

 

Весной прошлого года Черниченко и предположить не мог, что вдруг продолжит военную службу в Харькове, в котором был последний раз лет десять назад на сборах. И будет здесь, в городе, который освобождал в августе сорок третьего, назначен начальником гвардейского танкового училища. Вот судьба!

А мог ли он подумать тогда, в далеком 1943 году, когда, рассматривая карту города, читал про себя: «Павлово поле», «Лопань», «ХТЗ», «Алексеевка», «Бавария»..., что странное название «Холодная гора» и будет после войны тем районом, где вырастут корпус, городок, парк боевых машин танкового училища.

... Черниченко вышел на улицу и пошел по направлению к ипподрому. Здесь он перешел на другую сторону улицы Сумской и медленно двинулся по аллеям парка Горького. Утром здесь хорошо дышалось и прекрасно думалось. Детская железная дорога еще отдыхала. Скоро здесь снова раздастся многоголосый хор ребятишек, занимающих маленькие вагончики. Танцевальная площадка будет пустовать еще подольше – до вечера.

Дальше начиналась дикая зона, именуемая «Лесопарком» – деревья здесь были еще выше, кроны гуще, кустарник непроходимый и колючий.

Черниченко повернул обратно и свернул на аллею, ведущую к детскому городку. Здесь встретились несколько мужчин с собаками и два велосипедиста, медленно спускающихся по гравийной дорожке в сторону стадиона. Центральная аллея с ароматом цветов и стаей голубей блестела помытым асфальтом. Мимо деловито спешили люди, в парке они работали. В газетных витринах уже виднелись свежие газеты, и толстый мужчина в светлой шляпе что-то читал в «Труде», придерживая за поводок черного пуделя.

Выйдя через ворота на улицу, Черниченко подошел к одиноко стоящей на площадке, черной «Волге».

— Не опоздал, товарищ полковник? — спросил веснушчатый водитель.

— Нет, Борис, все по времени, поехали в училище.

Машина тронулась с места и вошла в движущийся по Сумской поток машин... 

Глава 7 

В послеобеденное  время учеба как-то не шла в голову. Июльское солнце стояло высоко, и от жары не спасала даже тень клена. Саша сидел на балконе с учебником физики, раскрытым уже посредине,  до победы предмета оставалось немного – электротехника и ядерная физика. Рядом лежала тетрадь, прижатая овальным камешком речной гальки. Ветерок лениво шевелил верхушки деревьев, на небе – ни тучки.

Саша решил сделать перерыв и, взяв бинокль, направил его на далекий двухъярусный мост, пересекающий Днепр в районе вокзала. Понаблюдав за медленно идущим товарняком, перевел бинокль на очередь у бочки с квасом и почувствовал жажду.

Над балконной дверью пищали ласточки: то, вылетая из своего глиняного гнезда, то, прилетая с соломинками, крошками хлеба, червячками. Саша с надеждой посмотрел за их полетом и подумал: «Нет, высоко летают! Освежающего дождя не будет».

Из комнаты позвала бабушка:

— Саша, ты сильно сегодня занят?

— Пожалуй, на сегодня уже отучился, чего-то и буквы уже зеленеть начинают.

— Ну и ладно! А прогуляться не хочешь?

— говори прямо, бабушка, — Саша вошел в комнату и полез в холодильник за квасом.

— На Лагерном рынке огурцы хорошие продают, Кузьминична принесла, — бабушка присела на стул и поправила фартук, — и недорого – с какого-то совхоза, две машины привезли... Сходил бы, принес ведерко сегодня, да завтра – ведерко. А я законсервирую. Ты же любишь мои огурчики?

— Огурчики славные, конечно схожу, еще не вечер, Саша вышел на балкон собирать учебники, — а какое ведро взять?

— Возьми желтое эмалированное, - ответила бабушка.

Быстро собравшись и закрывая дверь, Саша на секунду приостановился и предупредил:

— Я с собой и Витю заберу со двора.

— Бери - бери, прогуляйтесь вместе, тоже поможет.

Во дворе, кроме Виктора, строгающего ножичком ивовую ветку для лука, был и Коля Марьяскин.

— Какие успехи в математике? — спросил Саша, увидев в его руке известный справочник Выгодского.

Коля расправил плечи, но бодрости его облику это не прибавило.

— Беру вас обоих с собой, — Саша показал на ведро, помогать мне будете. Двигаем на Лагерный – за огурцами.

— Пошли! — согласился Коля, — целый день со двора никуда не выходил... Подожди, я только своим скажу.

Витя спрятал ветку под лавку беседки и взял пустое ведро.

 

Решили идти нижней улицей – и деревья там старые, с громадными кронами, и машин поменьше, чем на улице Кирова. Да и мир тут какой-то особенный. Два шага от проспекта, а жизнь как будто течет размереннее и медленнее. Рядом с трех и четырехэтажными мирно соседствуют кирпичные одноэтажные дома, которые отгорожены от тротуара кирпичной стеной, увитой виноградными лозами и плющом. Маленькие дворики имеют свою историю. Каменные дорожки, цветники, огромные каштаны, беседки со столами для домино хранят имя своих создателей и помнят прикосновение их рук. Люди построили, посадили, ухаживали, ремонтировали это все, еще будучи детьми. Двор старел, а они взрослели и старели вместе с ним, передавая заботу об этом кусочке самого дорогого своим детям и внукам. В таких двориках, где люди сильнее дружны, не увидишь надписей на каштанах и липах, скамейках и ограде.

Окошки половины одноэтажек были открыты; ветерок колыхал разноцветные занавески, приоткрывающие нехитрое убранство комнат: старые платяные шкафы, тяжелые комоды темного дерева, диваны со слониками (по индийскому обычаю – на счастье), плетеные стулья, коврики с тремя медведями или лебедями. И еще много чего такого, что вызывало чувство какой-то неразделенности этих вещей с домами.

У домов, на лавочках мирно беседовали старушки, ленивые коты лежали на траве в тени деревьев.

Коля вытер пот с лица и сказал:

— Ну и жара! И на календарь смотреть не надо, видно, что июль... Слушай, Саша, а что, если мы завтра пойдем заниматься на остров. Возьмем с собой твоего братишку, Генку и махнем. — Он взял у Виктора ведро. — Ну, как? Нравится мое предложение?

— Хорошо, — согласился Саша, — только надо у родителей спросить. Идти далековато, и не останется времени на учебу... Давай, до самого вечера пойдем? Еду, воду возьмем.

— Здорово! А я еще и удочки прихвачу! — воскликнул Виктор.

— Ладно, бери, — согласился Саша, — только нас не расхолаживай. Отойди подальше и лови, а нам с ребятами учить надо.

— А если поймаю вот такую красноперку, — Виктор поднял с газончика веточку длиной с ладонь, — вам показывать?

— Не надо, — вздохнул Коля, — лови сам, вечером посмотрим на твои успехи.

 

Через два квартала показалась трамвайная линия. Подошли к перекрестку и остановились, пропуская трамвай, ползущий снизу в гору. От близких шпал доносился запах тающей смолы, над рельсами плыл горячий воздух, медленно расстилаясь и дрожа.

На другой стороне улицы стояли военные – три офицера и четыре солдата. Один из офицеров и двое солдат были с повязками патруля. Тот офицер, что с повязкой, молодой лейтенант, что-то говорил, ходил до угла ближайшего дома и обратно, показывал рукой в сторону оврага, поминутно снимая фуражку и вытирая пот, льющийся ручьем. Он хлопал  по кобуре пистолета и горячо говорил, заглядывая в лицо угрюмому майору, шагающему рядом. Майор молча кивал с озабоченным видом и, удрученно понурив голову.

Недалеко от военных стояли пять мальчишек возраста 12 – 15 лет. Они сосредоточенно прислушивались к монологу лейтенанта и тихо делились впечатлениями. От угла дома, где происходило это действие, отошла машина «скорой помощи» и, включив мигалку, помчалась в сторону областной больницы.

Трамвай, наконец, прогромыхал мимо и путь через дорогу был свободен.

— Что-то многовато здесь народа для этого переулка, — заметил Коля, — давайте, подойдем.

Саша согласно кивнул, и они остановились рядом с местными мальчишками. Один из них держал в руках футбольный мяч, другой был с парой кожаных перчаток – вратарь. Самый высокий, в синей майке, стоял в центре группы и лузгал семечки.

Майор присел на лавочку и, достав из планшета чистый лист, что-то аккуратно писал.

— Думать надо, Смирнов! — донесся до ребят его суровый голос, — что, по-другому нельзя было?

— Так он же в балку уже убегал... И не реагировал ни на что... А там попробуй его найди! Куда он убегал? — лейтенант пожал плечами.

— В самоволку, куда еще, — устало сказал майор, — а ты сразу за оружие. Что, не настрелялся в училище?.. Ну, все, — он поднялся, — пошли к командиру,  получим сполна за все!

Понурив голову, лейтенант зашагал следом, за ним гуськом солдаты.

— Все, конец спектакля, — объявил парень в синей майке, — пойдем во двор.

— Подожди, — попросил Саша, — что здесь все-таки случилось?

— Да ничего особенного, — обернулся парень, чуть солдата не застрелил... начальник патруля.

— А мы не слышали, — удивился Виктор.

— Как тут услышишь! — парень повел рукой вокруг себя, — город, шум, машины, трамваи... Да и стрелял лейтенант, когда МАЗ проезжал.

— Так чего он в него?.. – уточнял Коля.

Парень стал терпеливо объяснять:

— Шел себе солдат. Вдруг появляется из-за угла патруль. Ну, солдат и рванул к балке. Может, у него документов не было или еще чего-нибудь. А в балке, там же, знаете, на склоне сколько домишек, спрятаться есть где. – Он показал рукой в направлении красного дома из красного «николаевского» кирпича. – Начальник патруля закричал ему «Стой!», потом «Стой, стрелять буду!». А этот завилял, как заяц, еще быстрее побежал. Тогда лейтенант выдернул пистолет, выстрелил вверх, потом прицелился и ба - бах! А солдат схватился за задницу и упал... Военные сразу «скорую» вызвали, своим сообщили. Такая вот картинка.

— Да, дела, — почесал затылок Коля, — хорошо еще, что туда, а если бы в спину.

— Тогда – труба и удары барабана, — сказал парень с мячом, — пошли играть, — обратился он к своей компании.

— Пора и нам, — заторопился Саша, — а то мы сегодня на Лагерный не попадем, или огурцы закончатся.

 

Вечером, перед ужином, отец читал на балконе газеты. Это было его ежевечернее занятие. Утром он рано уходил на работу, когда почтовые ящики были еще пустыми. А в вечерние часы с удовольствием раскрывал шуршащие, пахнущие типографской краской, страницы и прочитывал все, начиная от передовицы и заканчивая прогнозом погоды.

За ужином отец коротко говорил о самом главном из прочитанного, делал какие то прогнозы, которые, бывало, и сбывались...

 

В октябре 1961 года на ХХII съезде КПСС делегат Спиридонов предложил произвести перезахоронение Сталина: вынести его из Мавзолея и захоронить у Кремлевской стены.

Когда отец прочитал о принятом решении партии по Сталину, он хмуро бросил за ужином, показывая на «Правду»:

— Это все хрущевские дела. Все никак не угомонится. Неужели ему непонятно, что невозможно затмить и унизить Сталина. А тем более вырасти самому за счет унижения такого человека.

— Тише, Алексей! — сказала мама.

—  Тише или нет, но глупо это, — ответил отец.

И, немного подумав, со вздохом добавил:

 —  А ведь Никиту самого выгонят. Выгонят за все его дела. Вот попомнишь мои слова, Люба!

Прошло три года и этот прогноз отца сбылся: на октябрьском Пленуме ЦК КПСС в 1964 году соратники по партии – лучшие друзья и члены одного охотничьего коллектива, попросили Никиту Сергеевича освободить место и уйти не на другую должность, а на пенсию.

Вообще, такой прогноз – по Хрущеву  был сбыточным на девяносто процентов: в воздухе постоянно носились некие грозовые разряды, которые должны были когда-то и где-то разрядиться. Никита Сергеевич мог только утешиться пословицей: молния в высокое дерево метит. А он считал себя очень высоким...

 

... Саша вышел на балкон и рассказал отцу о происшествии у Лагерного рынка. Отец молча выслушал и, когда сын закончил, сокрушенно покачал головой:

— Ну и учудили, ребята! Часть ведь хорошая  и дисциплина там на  уровне. Зенитчики, молодцы! А с другой стороны и лейтенант прав. Если он выстрелил сначала в воздух, а затем по беглецу, то действовал по уставу – он разрешает применять оружие. Только не должно быть скопления людей. — Он задумался. – Зря этот солдат убегал, все-таки могли и убить.

— Серьезно? — тревожно спросил Саша.

— Серьезней некуда. Не зря говорят: пуля – дура. Захочешь попасть – не попадешь, а случайно – можно и попасть, да еще  с трагическим исходом. — Отец зашелестел газетами. — А вообще, мало ли кто был в этой солдатской форме. Может, какой-то бандит. Да и город у нас закрытый. Режим тут соблюдается особый, по всем статьям.

— Да, закрытый, — задумчиво повторил за отцом Саша. – Папа, а почему он закрытый? Все-таки город большой...

— Закрытый он – для иностранцев, — пояснил отец.

— Действительно. Когда-то китайцы учились здесь в институтах, — припомнил Саша, — еще мама показывала мне на них и говорила « Это наши братья». И полотенце махровое у нас висело – «Москва – Пекин» с изображением рукопожатия...

— Ну, а сейчас нет здесь этих братьев, испортились у нас отношения. Да и других друзей сюда тоже не пускают.

— Наверное, есть что-то секретное в городе, — предположил Саша.

— Видимо есть, — коротко ответил отец.

Но Сашу заинтересовал этот вопрос, и он стал настаивать:

— А что все-таки есть, ты не знаешь?

— Точно, конечно, не знаю, потому, что там не работаю, могу только предполагать. Ну, а если бы  знал? – Он серьезно взглянул на Сашу, — знал бы и тоже не сказал. Ты готовишься стать военным и знаешь о том, что такое «военная тайна».

— Конечно, знаю... А когда поступлю в училище и буду учиться, тебе я могу рассказывать об учебе?

— Смотря, что рассказывать, Саша. Если о размерах танкового окопа, или об учебной атаке высотки, или об армейском рационе, – то это я и так знаю. Но, если что-то из того, о чем командиры попросят не говорить, – вот это и мне не рассказывай. Секреты не любят многолюдья, могут попасть и к врагам... Понимаешь, может случиться вариант – «всему свету по секрету». Человек, по сути, слаб, и одной из таких слабостей является хвастовство. Я услышал и оставил в себе. А кто-то расскажет о своей информированности, да еще в неподходящем месте.

— У тебя, папа, и фронтовой опыт в таких вопросах есть.

— Ну, а как же. — Отец достал из пачки сигарету «Шипка», вставил ее в мундштук, прикурил. – На фронте, вообще, лишние вопросы не жаловали. Как говорил Суворов? «Каждый солдат должен знать свой маневр». Знай, что тебе положено и выполняй.

Отец курил, не затягивая дым внутрь – такая была привычка. ОН пыхнул облачком синего дыма и продолжил:

— Когда-то стояли в резерве, и в соседнем батальоне ЧП произошло: немцы среди бела дня солдата-повара уволокли. Тот пошел сам за водой к ручью, а ручей далековато был. Ну и взяли его «языком». Представляешь, если бы он, кроме нормы закладки продуктов, знал еще задачу резерва, планы командования?

— Да, ситуация... – протянул Саша, — а откуда известно, что его взяли в плен?

— Нашли, убитым ножом, недалеко в лесу, — хмуро ответил отец, — жаль парня, восемнадцать лет было... Ну, а разведгруппу фашистскую наши ребята из «Смерша» вскоре обнаружили. Всех пятерых уложили. Вот так бывает, — он поднялся и облокотился о перила балкона. – Короче, на войне цена раскрытого секрета – это жизнь, и не одна.

Саша посмотрел в небо на высоко парящих голубей, затем на далекий мост с идущим по нему пассажирским поездом и перешел к другой теме:

— Папа, у нас учился в школе Дима Горелов, у него отец – на Лоцманке работает, железнодорожный начальник. Так Дима говорит, что есть какие-то специальные «зеленые поезда». Выскакивают они по вечерам из тоннелей, вагоны пассажирские, и мчатся куда-то ночами без остановки до места назначения. И везде для них зеленый свет. А, если вдруг они где-то остановятся, подходить к ним нельзя. И что в них перевозится – железнодорожники сами не знают, и об этих поездах между собой шепотом говорят.

— Ну что же, логично, — просто ответил отец, — если что-то производится, то и перевозить надо. Только зачем вагоны под это что-то подавать пассажирские! Выдумывает твой Горелов. Наверное, проще, обычные товарные крытые, или рефрижераторные. Поезд зовут «зеленым», видимо, не по цвету вагонов, а по его важности и очередности пропуска.

Саша придвинулся ближе к отцу и тихо сказал:

— Знаешь, мне один парень в «Динамо» говорил, что в городе делают... Это – реактивные двигатели для самолетов.

Отец тронул его за плечо и наставительно произнес:

— Я тебя попрошу, Саша, больше ни с кем не обсуждать эти вопросы. Можешь слушать об этом, но свое мнение держи при себе... Ну ладно, пошли ужинать, мама зовет...                                 

Глава 8 

      «Волга»  миновала мост над многочисленными железнодорожными путями у вокзала и, набирая скорость, стала штурмовать Холодную Гору.

Черниченко молча смотрел в окно на стены «Белого Лебедя» – городской тюрьмы, на рынок, ранних богомольцев у собора… В это время поездки от дома к училищу, которое Леонид Яковлевич про себя называл «межтелефонным», он, обычно, еще раз четко планировал весь рабочий день и старался вдумчиво заполнить все минуты, которых зачастую и не хватало вовсе. Он всегда был готов к перепланированию, уточнению, если в план врывались внезапные дела, как правило, вносимые старшими начальниками или неожиданными обстоятельствами.

 Водитель сосредоточено следил за дорогой и знал, что это время у полковника тоже занято, и вставлять в ход мыслей какие-то свои слова – об увольнении, письмах от родителей, погоде – не стоит.

Машина достигла верхушки горы, и покатилась вниз, пересекая улицу Нариманова. Справа промелькнуло серое здание Дома офицеров и длинный бетонный забор учебной дивизии ПВО. Улица Свердлова, по которой они ехали, тянулась издалека, и на здании училища, у которого остановилась  машина, был номер 190.

Черниченко открыл дверцу и услышал команду «Смирно». Дежурный офицер шел навстречу с рапортом. После доклада перед полковником открылась тяжелая высокая дверь, и он ступил на каменные плиты первого этажа. На невысокой площадке, с двух сторон от которой поднимались вверх широкие лестницы, было установлено Боевое Знамя училища, охраняемое часовым поста № 1. Полковник козырнул и поднялся на второй этаж.

В коридоре он заметил, что дверь одного из кабинетов уже открыта и в проеме виднелся подполковник, перебирающий документы на письменном столе.

— Колдуешь?

— Так точно, товарищ полковник, — повернулся к двери Чередниченко, начальник учебного отдела.

— Ну–ну, зайди-ка ко мне.

Кабинет начальника училища находился напротив, чуть наискосок, и  разговор сразу продолжился.

— Это хорошо, что ты здесь, Сергей Иванович, — Черниченко приоткрыл окно и перекинул листок календаря. — Только ты не один должен здесь трудиться. Не жалей свой отдел: сейчас и выпускные экзамены идут, и приемные начинаются. Вот и давай посмотрим, что у нас сегодня. Рассказывай!

— Сегодня два взвода сдают государственный экзамен по тактической подготовке. Продолжаются вступительные экзамены в Малиновке. Научный коммунизм сдают три взвода…

— Расстановку знаешь, — кивнул Черниченко, — а готовность к тактике проверял?     

— Демидов со своими технику проверил, классы готовы, поля имитации созданы… — начал перечислять Чередниченко.

— Понятно, — прервал начальник училища и отодвинул штору на одной из стен.

Штора открыла карту района тактического поля.

— Подойди сюда. Тебе москвичи показывали тактические летучки для экзаменов?

— Да… когда подбирали карты, — Чередниченко взял указку, предвосхищая следующий вопрос.

— Докладывай!

— Тема – «Наступление танкового батальона…», вопросы… обстановка…

Подполковник уверенно водил указкой по карте, а Черниченко внимательно слушал, представляя за коричневыми линиями холмов, зелеными пятнами лесов и голубыми ниточками речушек окопы, взрывы, маневрирующие танки, сокрушающие оборону «Синих».

— А ведь, это они раскопали реальный эпизод для летучки, Сергей Иванович! — воскликнул Черниченко и тот удивленно приподнял брови.

— Да-да! — продолжил полковник, — Вот здесь наступал батальон капитана Лобанова в августе сорок третьего, полностью укомплектованный, из второго эшелона дивизии. Так вот комбат… — он взял указку, вот здесь  один взвод поставил в засаде у брода, подорвав предварительно мост через Уды, а по этой балке два взвода прошли в обход и ударили по немцам с фланга. Да, наделал дел. Короче, обеспечил успешный ввод в бой бригады резерва. Ну что? Теперь посмотрим, как наши выпускники эту задачку решат в мирное время, без выстрелов и бомбежки.

Чередниченко все еще всматривался в карту, пытаясь определить свое решение, но другого, лучшего варианта, не находил.

— Голова – этот Лобанов, — заключил он.

— Да, неординарный офицер, — Черниченко чуть нахмурил брови и посмотрел в пол, жаль, погиб под Киевом. Так, — перевел он разговор, — придет майор Коржавин, - сразу его на тактику. И не возвращается оттуда, пока не будет результатов экзаменов.

— Есть, товарищ полковник!

— Ну, а с научным коммунизмом сами разберутся, кафедра огромная. И еще: по завтрашнему дню все доложить в восемнадцать часов здесь, в восемнадцать тридцать – совещание для заместителей и начальников кафедр. — Он посмотрел на часы, — Вопросы?

— Вопросов нет.

— Хорошо, давай к своим помощникам, пока они не заскучали.

 

Черниченко взглянул на календарь, сделал короткую запись и поднял телефонную трубку:

— Как завтрак?

— Сегодня завтрак вовремя, товарищ полковник, по распорядку, — ответил бодрый голос помощника дежурного.

«Значит, дежурный уже в столовой, проба пищи», — отметил про себя Черниченко. Огромный отлаженный механизм войскового хозяйства училища работал по распорядку, без сбоев. Так и должно быть. Он подошел к платяному шкафу и надел ремень с портупеей. Взял фуражку и вышел в коридор. Но пошел не вниз, а поднялся на третий этаж. Здесь осмотрел классы для сдачи экзаменов и, наконец, вышел на улицу.

 

— Здравствуйте, Леонид Яковлевич!

На крыльце стоял полковник Кузьменко, начальник политотдела училища.

По имени-отчеству Черниченко называл еще один офицер в училище – Герой Советского Союза полковник Данилов, его заместитель, который уже месяц, почти без выездов, находился в полевом лагере Малиновка.

— А, Петр Алексеевич! На ловца, как говорят… Пойдем, посмотрим училище.

«Посмотреть училище» - это, вообще, было громко сказано. Потому что «посмотреть» его с этой громадной территорией, располагающейся между тремя улицами, за один раз представлялось невозможным. Поэтому Черниченко проверял свое хозяйство ежедневно по отдельным элементам. Сегодня он обязательно решил посетить столовую и парк боевых машин, а вчера был на танковом огневом городке и на химическом складе. Завтра надо проверить, как идет подготовка учебной базы к новому учебному году в учебных классах основного здания – здесь море дел, а времени мало.

В жилой части училища – у казарм, раздавались четкие команды на построение, строевым шагом двигались роты, звучали строевые песни.

— Не будем обрывать песню! — решил Черниченко и резко повернул направо – к спортгородку, чтобы не встречаться со строем.

Они прошли между городком и  полосой низкого кустарника, по узкой гравийной дорожке, потом – рядом с летним кинотеатром, и вышли к одному из входов большого одноэтажного здания серого цвета – столовой. Высокие окна блестели на солнце, зеленый травяной газон сверкал свежей росой…

Столовая считалась вместительной в Киевском военном округе, сюда одновременно заходили больше одной тысячи курсантов и солдат батальона обеспечения.

Понаблюдав за подходившими колоннами и, приняв несколько докладов от старшин рот, Черниченко вошел в здание. Столики на четверых дымились горячими чаем и кашей. Гомон стал тише, когда начальник училища, внимательно осматривая курсантские пайки, проходил между длинными рядами столов.

— Как кормят, вкусно? — спрашивал, следующий позади Кузьменко, у курсантов.

— Сейчас сами и попробуем, — сказал Черниченко и жестом пригласил к отдельному столу у окна раздачи.

Завтрак Кузьменко понравился. Он даже, по старой фронтовой привычке, чуть было не стал облизывать ложку, так была каша похожа на ту – из алюминиевого котелка.

— На экзамен пойдешь? — утвердительно спросил Черниченко.

— Да, Леонид Яковлевич, заместитель председателя комиссии разрешает и нам с начальником кафедры экзаменовать курсантов 

— Как знания?

— Толковые ребята, знания – на уровне, Семенов научил предмету.

— А может: каждый кулик… — строго взглянул Черниченко.

— Нет, нет, все оценки заслуженные, — заверил начальник политотдела, приходите на экзамен.

— На одном я был, в седьмой роте. Больших замечаний нет. А сегодня мне на тактику надо проехать.

Черниченко подвинул к себе открытый журнал и размашисто написал: «Завтрак приготовлен хорошо». Поднявшись, заглянул в окно раздачи и сказал:

— Молодец, Михалыч!.. А ты считаешь, сколько ты народа уже накормил за время работы в училище?

Пожилой человек с половиной металлических зубов вытер платком лицо и, улыбнувшись, кивнул на обеденный зал:

— Да это они считают – сколько масла за учебу съели, сколько еще съедят до выпуска. А мне зачем считать? Ну, может, тысяч двадцать будет, может и больше.

— Ты, Михалыч, уже целую армию прокормил! Вот сколько народа! И все тебя помнят, это уж точно. Я больше нигде не видел, чтобы курсантам шашлыки иногда давали.

— Это дело обычное, — смутился Михалыч, — это же не я выдумываю меню, а заместитель по тылу – Гогидзе.

— Но готовишь то ты, не скромничай. Спасибо, Михалыч.

 

Вокруг крыльца собирались отзавтракавшие курсанты. Рядом, из курилки поднимался дым от сотни зажженных сигарет.

— Вот, от этого надо как-то отучать, — заметил Черниченко. — Не успели выйти – сразу за курево. Нам нужны здоровые ребята. Ты видел, Петр Алексеевич пустырь возле парка?

— Конечно.

— Большая территория, там когда-то свалка была – навозили вагоны мусора. А потом, когда стали близко строить пятиэтажки, свалку закрыли и стали отсюда ее вывозить подальше. Ну, а чтобы по привычке не высыпали на это место, забор училища нам разрешили продлить и эту территорию отдали.

— Так – так.

Кузьменко начал догадываться, о чем идет речь, а начальник училища продолжал:

— Ты куришь, Петр Алексеевич?

— Нет.

— Знаю. Я тоже не курю. Так вот, чтобы курсантам некогда было дымить, надо построить на этом месте стадион. Ведь когда человек бегает, прыгает, мяч гоняет, он не достает на ходу из кармана «бычок». Да и несовместимо это: здоровье, дыхание и табак.

— Действительно.

— Как ты смотришь на это?

— По-моему, это правильно.

— Времени уйдет уйма, я посчитал – сколько примерно надо вытащить грунта. Но это выполнимо. Будем делать субботники, воскресники, поощрять курсантов… Думаю, получится. Кто нам может запретить о здоровье заботиться!

— Хорошая идея, — сдержано ответил Кузьменко, — сами себе еще одну задачу нашли.

— Надо, Петр Алексеевич, — Черниченко нахмурил брови и еще раз твердо повторил, — надо. Пойдем, посмотрим.

Они подошли к краю небольшого обрыва, глубиной метров в шесть и перед ними предстала изрытая буграми и заросшая густым бурьяном бывшая свалка. По периметру желтели изломы  глины и песка. Из земли торчали ржавые кастрюли, осколки посуды, жестяные банки, старая фуфайка, разбитая гитара. Стая ворон лениво облетала эти «сокровища» в поисках чего-то нового, и вся эта картина могла говорить о чем угодно, только не о стадионе. Поэтому Кузьменко недоверчиво обозревал большой грязный котлован и тер подбородок:

— Это же не один год придется строить, Леонид Яковлевич! Да и техника нужна…

— Да хоть три года, но построим. Для начала загоним сюда пару танков с БТУ, разровняем. Посмотрю – что ты потом скажешь. Ну, а пока, конечно, только яма…

Через десять минут Черниченко был на территории парка боевых машин. И здесь, на смотровой площадке, другой его заместитель – по технической части, докладывал о готовности техники к государственным экзаменам. Полковник Демидов, в черном комбинезоне и в полевой фуражке, лично проверил несколько БТР и ЗИЛов, поэтому техническую картину представлял себе хорошо и говорил уверенно.

— Хорошо, Андрей Иванович, — похвалил Черниченко, — когда колонна уходит?

— Сейчас до конца загрузимся, посадим взвода, — он глянул на часы, — еще семь минут.

— Ладно. Сопровождающие, инструктаж?

— Все выполнено, товарищ полковник.

— Как в полевом парке?

— Все крутится с пяти часов, там начальник бронетанковой службы.

— Добро, оставайся здесь.

 

Черниченко снова прошел к учебному корпусу и поднялся в свой кабинет.

Сидя за рабочим столом, он остановил взгляд на старой фотографии, где его сфотографировали на вышке полигона учебной дивизии. Мысли снова вернулись к Десне, Остру, небольшой деревушке Выползово. Чистый сосновый воздух, желтый песок и соленый пот тяжелого солдатского труда. Его новое назначение не было случайностью, а цепью закономерностей: война, самоотдача в мирное время, успехи дивизии…

Он вспомнил шестьдесят пятый год, когда его, запыленного и пропахшего дымом дизелей, телефонный звонок застал на вышке танкодрома. Комдив сказал, чтобы он собирался на завтра в Киев – в управление кадров. Зачем и почему – комдив не знал.

Служба приучила Черниченко ко всему, поэтому опыт подсказывал: либо перемещение, либо повышение. На понижение, он, как будто не заработал. Но куда его бросит судьба – оставалось загадкой до встречи с начальником управления кадров. Генерал Сорокин задумчиво перелистывал толстое личное дело в красной папке, потом оторвался от бумаг:

— Леонид Яковлевич, ваше дело я и раньше смотрел… Вам надо расти и вы получите новую должность. Для окончательного решения вас и вызвали для беседы с Командующим. Он сам вам все скажет, а мое дело – оформить документы. Генерал снял трубку с серого аппарата и набрал трехзначный номер:

— Сергей, здравствуй. У себя? Никуда не собирается?.. Доложи, пожалуйста, я с полковником Черниченко… Хорошо, через пятнадцать минут буду. — Поднялся с кресла, взял со стола папки и убрал их в сейф. — Пойдем, лучше там подождать, опаздывать нельзя.

Кабинет Командующего находился в тихом отсеке, куда посторонние, как правило, не заходили. Всех работающих в штабе округа, случайно попавших в эти тихие коридоры, сразу настораживали широкие ковровые дорожки, гипсовая лепка у светильников, белые перламутровые сверкающие высокие двери с медными ручками без бирок, и незваные посетители торопились повернуть обратно, поняв, что заблудились.

Рядом с кабинетом Командующего располагался отсек оперативного дежурного, кабинет Первого заместителя, секретариат и другие комнаты, назначения которых Черниченко не знал.

В самом кабинете, устланном большим ковром, стояла старинная мебель, высокие часы с блестящим маятником, висели картины с батальными сценами, нарисованные маслом портреты Ленина и Брежнева. Сквозь широкие двухстворчатые окна слабо доносился шум улицы.

Якубовский тяжело поднялся из-за стола, выслушал доклад Сорокина и показал на стулья у стола для совещаний:

— Располагайтесь. — Подошел и большой скалой навис над Черниченко. — Леонид Яковлевич, я решил ходатайствовать о назначении вас на должность начальника танкового училища в Харьков… Сиди – сиди. — Обошел вокруг стола и сел напротив. — Я не даю вам возможности подумать и ответить – мы не в кино. Мое решение основано на глубоком анализе и я считаю, что не ошибся. Ваша задача – только подтвердить правильность этого решения. Конечно, последнее слово за Министром обороны, но я думаю, что он поддержит меня. Ну, как?

— Товарищ Командующий! Военное училище – серьезное учреждение…

— А никто и не говорит, что ты нужен для несерьезных дел, — оборвал Якубовский. — Поднимать высоко ноги и каблуками щелкать – у меня и так есть кому. Плодятся, как оловянные солдатики. Теснят фронтовиков, а толку…

— Понимаю, товарищ Командующий.

— Верю. И знаю, что не глуп, иначе  и  не доверил бы новое дело. Хотя какое оно новое? Ты сколько лет в учебной дивизии солдат учишь?

— Пять лет.

— И самые сильные танкисты где? В Киевском и Белорусском округах. Значит – хорошо учишь. Военное училище – это уже обучение с преподавателями, другая ступень. Дело еще и в том, что со следующего года училище становится высшим. А твой образовательный уровень мне известен.

Якубовский поднялся и медленно подошел к окну. Без тени улыбки взглянул на Черниченко:

— Не подведи меня, это задача государственного значения. Мы – танкисты, а это должно звучать крепко. — Он повернулся к Сорокину. — Документы мне на подпись и оправляй Министру. Три дня на сдачу должности и в Харьков.

Черниченко вышел от Командующего немного оглушенный новым назначением. Мысли о предстоящих делах теснились в голове, постепенно выстраиваясь в логический ряд. Все-таки поворот в военной судьбе был неожиданный.

В тот день Черниченко поехал на Владимирскую горку и долго ходил по тропинкам на склонах Днепра…

 

 

…И вот прошло два года. Судьба разбросала его боевых товарищей и по разным должностям, и по разным округам. Иногда он слышал: «Повезло тебе, Леонид, начальником училища вот стал». Сам же он считал, что повезло ему еще двадцать лет назад, когда остался живым. А сейчас не везение, а выбор судьбы, которая любит опираться на крепкие выносливые плечи.

Два года начальником училища, выросшего из славной гвардейской тридцать третьей бригады. В стране всего два гвардейских военных училища и оба – танковые. Все ли он делает так, как надо? Что еще надо улучшить? Какие вырастают офицеры из его курсантов? Десятки подобных вопросов были постоянными спутниками Черниченко, и он считал, что начальник только тогда достоин быть начальником, если он способен находить ответы и решать любые непростые задачи. А, если не можешь – дай другим решать…

Для танкиста Черниченко слова «танковое братство» были не пустым звуком, и он изо всех сил старался подтвердить правильность выбора танкиста Якубовского – одного из лучших учеников танкиста маршала Рыбалко.

Сейчас уже другой Командующий, но танкисты не сдали своих позиций в Киевском округе, которым командует генерал – полковник Куликов, тоже танкист. С лучшей армии – на округ, заслуженно! «Только дело – самая тяжелая гиря на весах выбора» – подумал Черниченко и бросил взгляд на часы. Пора!

 

 

Машина покатила вниз, набирая скорость. Слева осталось шоссе, ведущее по окружной дороге на Симферополь. Впереди – сосновый лес и поворот на Москву. Справа показалось большое трехэтажное здание Серго цвета с зарешеченными окнами. Оно было окружено высоким забором, у ворот несколько женщин с сумками.

— Ты знаешь, что это за здание, Борис?

— Что-то вроде больницы.

— Нет, это не больница. Колония для малолетних преступников. Вот здесь педагог Макаренко и учил мальчишек жизни. Много лет прошло, а колония так и не закрылась… К сожалению.

За поворотом промелькнул родник, небольшое кафе и магазин. На приближающейся синей табличке было написано «Подворки». Машина нырнула в ближайшую улочку и, подняв столб пыли, закачалась на ухабах.

После небольшого соснового лесочка пошли столбы с колючей проволокой, огораживающие парк боевых машин, несколько одноэтажных зданий в тени высоких деревьев, навесы, площадки со щитами, беседки.

— Давай, Борис, к тому домику. — Машина плавно остановилась. — Обратно поедем через пару часов.

К Черниченко быстрым шагом шел офицер невысокого роста, поправляя на ходу ремень.

— Как дела, Коржавин?

— Летучку решают, товарищ полковник.

— Когда заканчивают?

— Два часа заканчиваются через двадцать минут, если комиссия не продлит время.

Начальник училища вошел в класс и поздоровался с заместителем председателя комиссии, принимавшим экзамен у этого взвода.

Тот спокойно посматривал со своего места на выпускников, корпевших с карандашами над картами. Летучка была тем экзаменом, где «шпоры» не спасали, а даже  могли навредить, поэтому экзаменатор выглядел весьма невозмутимым. На летучку требовался такой объем знаний, который невозможно было просто вместить в какую-то маленькую писульку. У подполковника – экзаменатора была на этот счет своя любимая поговорка: «Нет масла в голове – уже не добавишь», но он ее, конечно, экзаменуемым курсантам  не говорил.

Офицер давно приметил лопоухого выпускника, таскавшего из-под стола блокнотик с условными знаками, но ничего не предпринимал, а лениво думал: « Ну, если ты не знаешь, как пушку или пулемет обозначить, что ты на устном экзамене мне расскажешь. Так – так, дерзай, полководец!».

Летучка было только первым этапом экзамена по тактике. А вторым – устный экзамен, где кроме ответов на вопросы билета, предстояло ответить: что же ты, командир, нарисовал на карте, и почему так решил? И последним этапом было групповое упражнение на местности, где курсант – выпускник реально видел среди холмов и лесов, где и как он решил воевать, и должен был отстоять свое решение знаниями и расчетами. Ох, и непросто это! – видеть за стрелками и черточками реальный бой! И уметь управлять этим боем. Вот этому, в конце концов, и учат так долго в военном училище.

Черниченко медленно двинулся между столами, всматриваясь в карты и фиксируя все нанесенное на зелено-светло-коричнево-голубые листы с множеством линий и мелких надписей.

— Убери взвод из болота, — тихо сказал он рыжеватому курсанту, повернувшись спиной к экзаменатору, — и не разукрашивай ничего. — Куда они у тебя стрелять будут за деревьями, — так же тихо спросил у курсанта, сидевшего  за следующим столом. — Пересчитай время атаки, — подсказал еще одному.

Другие курсанты с надеждой посмотрели на Черниченко, но он сдвинул брови:

— Сами думайте.

Двинулся по другому ряду, и от взгляда на другую карту сердце забилось в радостном волнении.  « Это оригинальное решение, молодец курсант, лучше соображает», — подумал он с теплотой.

У двери подозвал к себе майора Богданова и вместе с ним вышел из класса.

— Валерий Петрович, я посмотрел, как ты их, — он кивнул за спину, — научил тактике. Замечания, конечно, есть, мы  потом обсудим, как нам вообще укрепить кафедру в одном понимании предмета. Но ты на правильном пути. Поэтому, товарищ майор, готовься получить самый крепкий взвод. Мы на нем и новые приемы боя будем отрабатывать. Готов военную науку двигать?

— Готов, товарищ полковник.

— Для тебя уже не секрет, что мы начинаем изучать новые машины. А здесь и другие возможности, понял?

— Понял, но я их пока слабо знаю.

— Так изучай лучше. В августе все пройдете через Малиновку. И думайте над новыми приемами… Ясно вам?

— Так точно.

— Не ульяновцы же тактику танкистов двигать могут! У них еще лет десять Т-62 будут. А у нас – самые новые машины…

— Понятно.

— Голова у тебя светлая, вот и решай эту задачу. Покоя я тебе не дам.

— Ясно. А, если надо будет поменять что-то на тактическом поле, в нормативах?

— Для дела все сделаем, — заверил Черниченко. Эта машина не может ползать по строчкам старых канонов… Ну, ладно, решили. Не для прессы. Готовь своих к работе на местности.

 

На высотке взвод занял извилистые, укрепленные переплетенными ивовыми прутьями, окопы. Ветерок тихо шевелил маскировочную сеть.

Курсанты развернули карты, закрепили их в планшетах и тихо переговаривались, всматриваясь в местность, открывшуюся перед ними.

В километре отсюда было знакомое поле, на котором они, будучи первокурсниками, кричали громкое «Ура!», бегали в противогазах, ползали по грязи и бросали деревянные гранаты. На том поле они лежали в снегу, отрывали окопы, стояли по шесть часов в окопах на ветру, жевали, замерзающую в котелках, кашу, делили один «бычок» на троих, растирали побелевшие щеки. И зимним вечером, возвращаясь в теплую казарму, они, вдруг, понимали, что не зря мерзли в поле у Подворок. Появлялся необъяснимый, на первый взгляд, прилив силы. Кто-нибудь прямо у входа, сбросив вещевой мешок, с радостным криком бросался к перекладине и выполнял подъем переворотом в шинели и тяжелых сапогах. На самом деле, все это было объяснимо. Любыми действиями человека руководит мозг. А мозг также тренируется и воспитывается, как любой орган или группа мышц. Воспитывается и укрепляется волей. Вот что было главным в этих полевых занятиях…

Черниченко слушал ответы курсантов на, порой, каверзные вопросы, и мысленно хвалил экзаменаторов. То привычное поле, куда поглядывали выпускники, ничего не могло уже подсказать. Здесь была другая картина, куда их за три года учебы ни разу не вывозили. Свежие окопы были отрыты солдатами из батальона обеспечения только неделю назад.

Но групповое упражнение шло. Курсанты уверено отстаивали свои решения, грамотно рассуждали.

Когда экзаменатор объявил перерыв, выпускной взвод радостно вздохнул и стал выбираться из окопа.

— Идите сюда! — позвал Черниченко.

Он стоял у небольшого заросшего земляного наката на краю пологого обрыва. Увлекая курсантов за собой, полковник спустился по откосу вниз и остановился. Курсанты окружили его полукругом и вопросительно посмотрели в его лицо. Холм имел углубление, некую большую нишу, заросшую густым бурьяном, сквозь который проглядывали полусгнившие бревна.

— Что-то от войны? — негромко предположил один из курсантов.

— Да, правильно. Сейчас и не скажешь, что это было. — Черниченко провел рукой по бурьяну. — Здесь был командный пункт Командующего Степным фронтом, генерала, а впоследствии Маршала Советского Союза Конева. В сорок третьем году, при освобождении Харькова. На этой же местности, может, воевал и кто-то из ваших отцов…

Курсанты молча смотрели на осыпавшийся заросший окоп, угадываемые очертания фронтового блиндажа, на найденные куски ржавой колючей проволоки и истлевшую пулеметную ленту.

Следы войны молчаливо и строго вошли в мирную выпускную тактическую летучку… 

Глава 9 

Все самое главное было приготовлено с вечера и утром не пришлось долго собираться. Услышав, как закрывается входная дверь – родители пошли на работу, – Саша вскочил с кровати и стал одеваться.

— Виктор, подъем! — потрепал подушку под головой брата.

Тот быстро сел на кровати и потянулся.

На кухне бабушка мастерила бутерброды для похода и завтрака, пахло свежим топленым сливочным маслом, жареным картофелем с луком, мягкой «московской» булкой.

— Не передумали еще  на остров идти? — прищурилась бабушка.

— Нет, нет, – в один голос заговорили братья

— Тогда, держите, — она протянула Саше авоську с продуктами и стала наливать чай.

Во дворе было пустынно. Ребята прошли к дальнему сараю. Рядом росли кусты сирени, от которых падала тень на угол клумбы. Вечером сюда будет ложиться тень от близкого забора и сарая. Поэтому, здесь всегда была сырая земля. И червяки для рыбалки тут постоянно водились, только копни.

Виктор быстро взрыхлил землю лопатой, и Саша стал собирать живую наживку. В это время за спиной послышались, смягчаемые кедами, шаги – подошли Коля и Гена с пакетами в руках

— Мы готовы! — отрапортовал Коля.

— Тогда можем двигать, — ответил Саша, разгибаясь и отряхивая руки. – Если клев будет, тебе, Витя, и этой баночки хватит. А не будет, то и бидон червей не спасет.

На первом этаже отворилось окно, и выглянула Женя Пономаренко:

— Куда вы, ребята?

— Да вот, решили сегодня разнообразить наши будни, — ответил Гена, — пойдем у Днепра полежим. Саша уезжает уже скоро, когда он еще эти места увидит.

От этих слов Саше стало немного грустно – «правильно Генка сказал».

— Оставляем беседку вам со Светой, — добавил Коля, улыбаясь, — не скучайте!

Начинался самый обычный рабочий день города с потоком машин, звонками трамваев, спешащими прохожими, свежими газетами и разгружаемым хлебом ночной выпечки. На стену кинотеатра «Октябрь» вывешивалась новая афиша фильма, блестевшая масляной краской. У бочек с молоком и квасом уже было оживленно. На траве газонов блестели маленькие капельки росы, переливаясь всеми цветами радуги и вмещая в себя всю красоту мира, отражая стремительно бегущую жизнь.

Вошли в сквер и по бетонным плиткам двинулись мимо гранитных надгробий братских могил. За сквером, с другой стороны Жовтневой площади, виднелась красная кирпичная стена. Эта стена, высотой в пять метров и длиной метров двадцать – все, что осталось от довоенного медицинского института. Бомбежками здание было уничтожено. Когда в освобожденном городе разбирали завалы, кому-то пришла в голову мысль сохранить эту стену – молчаливую свидетельницу страшной войны.

Когда братские могилы остались позади, Коля вдруг спросил:

— А вы уже слышали о находках в девятой школе?

— Да, отец говорил, — откликнулся Саша, — но пока совсем мало об этом в газете.

— Где это, девятая? — заинтересовался Гена.

— Это недалеко от речного порта, на Мостовой, — пояснил Витя, — у нас Сергей Дымов ходит во флотилию, так он из этой школы... Говорит, что сейчас во двор школы не пускают никого, огородили все забором, милиция охраняет...

— Так что там произошло? — недоумевал Гена.

— Следы войны, — хмуро ответил Коля. – Там, оказывается, в войну, был фашистский застенок, людей томили. Нашлись свидетели, у которых там пропали родственники. Считалось, что вывозили в войну за город обреченных, там расстреливали. Но выяснилось, что расстрелы устраивали и прямо во дворе школы, здесь и закапывали... Одна женщина настояла, чтобы там сделали раскопки.

Гена горестно покачал головой:

— Ну и сволочи!

— Еще какие! — поддержал Коля, — это, вообще, не люди. Уже нашли останки ста человек, есть дети:  в яме были детские игрушки, детская обувь и одежда...

— Сколько лет прошло! — воскликнул Саша, — и до сих пор их – карателей находят и судят. Еще разыскивают предателей и дают им по заслугам, — он резко взмахнул рукой, как отрубил. В апреле шестерых судили, помните? Как отец рассказал, что идет такой процесс в городе, я сразу загорелся... И все-таки попал на одно заседание.

— Расскажи, — попросил Гена, — я только, в общем, на политинформации в школе слышал. И все. Ты же их видел, правда?

— Видел... мерзавцев... только издалека. С виду – обычные люди. Встретишь и не скажешь, что у них руки в крови... Поехал после школы первый раз – удалось только на улице постоять и через репродуктор послушать. Народа перед Дворцом культуры милиции, где все происходило, было много. После заседания увозили этих предателей: каждого – в отдельном «воронке». Народ гудел, когда колонна выезжала из ворот. Милиция в оцеплении стояла – к плечу плечо...

— Так, когда ты их видел? Еще раз ездил? — не выдержал Коля.

— Где-то через неделю, — кивнул Саша. — Как  раз закончился перерыв, и стали запускать в зал, вот и прорвался. На вопросы суда отвечал один поляк. В войну он был мальчишкой и жил с родителями на хуторе, где-то в Белоруссии. Недалеко от хутора стоял концлагерь в лесу, где эти гады были охранниками. Так вот, однажды, трое из них – их опознал поляк – пришли на хутор и попросили у его матери продать самогон. А когда женщина спросила, чем они будут расплачиваться, один толстомордый полез в карман и показал на раскрытой ладони золотые зубы... Мальчик стоял рядом и заметил, что зубы были с пятнышками запекшейся крови. Он вскрикнул и спрятался за мать...

Гена передернул плечами и широко раскрыл глаза:

— Да за такое вообще судить не надо!

— Надо, — не согласился Коля, — чтобы все знали об этих зверях. Правильно, Саша?

— Да, такой суд нужен, — жестко ответил тот.— С предателями во все века был особый разговор. Так вот, — он вернулся к своему рассказу, — мать маленького поляка чуть на пол не упала, увидев эту пригоршню зубов. Она без платы отдала всю бутыль самогона, только бы они быстрее оставили их в покое... А суд шел долго, около месяца. Эти мерзавцы вели себя, как ягнята: ниже воды, тише травы. Но это им не помогло. Пятерых приговорили к расстрелу, а одного к пятнадцати годам, и то, только из-за того, что он после войны хорошо трудился, и даже получил орден «Знак Почета»... Да-а-а, — протянул Саша задумчиво, — тяжелый процесс... Зал гудел, свидетели через столько лет все снова вспоминали и плакали, народ требовал только казни...

— Такого суда в Днепре, пожалуй, еще не было, — подытожил Гена.

— А сколько еще скрывается..., — задумался Коля.

— Все равно найдут, если они не на Западе, — Саша решительно взглянул на друзей и заключил, — а по-другому и быть не может.

Синее безоблачное небо на горизонте, показавшемся среди деревьев, уходящей вниз аллеи, ярко контрастировало с полоской темных домов Левобережья, а еще ниже полосы синел водами Днепр. Посредине реки виднелась узкая темная отмель с полосатым знаком, а ближе – снова сине-серая вода.

«Почти, как матросская тельняшка», — подумал Саша, любуясь пейзажем.

Пройдя по мосту на Комсомольский остров, свернули влево и стали искать место на берегу. Из воды там и там торчали гранитные глыбы, заросшие зеленым мхом. Ленивый плеск воды о камни чередовался с небольшими волнами от проходящих вблизи острова быстроходных моторок. У воды, на траве и песке виднелись ранние отдыхающие в разноцветных купальниках.

— О! Да не мы одни такие умные! — воскликнул Коля.

— Ничего, остров большой, — усмехнулся Саша, — пойдем ближе к мосту.

— А я под мостом и тень найду, — заметил Витя, не так жарко будет рыбу ловить.

Прошли мимо каруселей и каменного лабиринта. Вдоль асфальтовой дорожки стояли молодые клены и ивы. Маленькие горки речного песка были усыпаны половинками створок моллюсков, днепровскими ракушками. Ближе к мосту, вдоль дорожки были вкопаны щиты с правилами спасения на водах и описанием медали «За спасение утопающих». На флагштоке спасательной станции развевался флаг.

Под высоким железнодорожным мостом вступили в длинную утреннюю тень, и хотели уже подойти к берегу, но Гена заартачился:

— Пошли дальше, хоть на сто метров, мы же здесь от товарняков оглохнем! — он показал на, приближающийся к мосту, грохочущий порожняк. Дальнейшие слова потонули в лязге сцепок и ударах колес на стыках рельсов.

Виктор остался разматывать удочки, а остальные, пройдя ближе к пляжу, бросили свои вещи под наклоненной ивой в пятнадцати метрах от берега.

— Ну, вот и пришли, — расслабленно сказал Гена и упал на песок, — сначала погреюсь, потом окунусь.

Через пару часов солнце стало припекать по-настоящему, а остров все больше заполняться людьми. Изредка отрываясь от книг, ребята наблюдали за народом, спешащим на пляж. Была заметна интересная закономерность или традиция: до железнодорожного моста, где были аттракционы и киоски, люди шли в обуви. А, пройдя арку моста, уже шагали по песку босиком, а то и раздеваясь на ходу.

Витя все-таки поймал трех небольших красноперок и очень гордился тем, что не зря тащил удочки.

Собираться в обратный путь стали тогда, когда народ организованно потянулся в город. Тени стали длиннее, но до вечера еще было далеко, жара не хотела спадать на нет, прогретый воздух медленно парил без ветра. Обратный путь крутым серпантином поднимался вверх по правому берегу Днепра. Но идти было не тяжело, за разговорами и шутками расстояние до дома быстро сокращалось.

Виктор шел впереди, гордо неся в полиэтиленовом пакете свою добычу: зеленоватая вода отсвечивала блестящей чешуей пойманной рыбы. Рыболовов вокруг больше не было, поэтому на рыбу изредка обращали внимание.

— Пойдем мимо «Сачка», — предложил Коля, — водички попьем.

И, согласившись с ним, маршрут немного изменили.

На углу проспекта Маркса и Жовтневой площади было оживленно в любое время суток. В кассы кинотеатра выстроилась очередь – впереди еще было два вечерних сеанса на разные фильмы в «синий» и «красный» залы. Кафе бойко торговало молочными коктейлями, горячими пирожками и мороженым. На аллее у трамвайной остановки предлагали семечки и цветы. Возле телефонных будок звенели монеты, забрасываемые в щели трех автоматов с газировкой. Автоматы сильной газированной струей наполняли по полстакана, а остальное выплескивали мимо и рычали.

— Трешки есть? — спросил Гена и пошарил по карманам.

— И без сиропа попьешь, — Коля держал на ладони копеечные монеты.

Гена разочарованно вздохнул и бросил копейку в щель. Получив от автомата полстакана, он стал медленно пить лопающиеся пузырьки и в это время... В это время раздался гул. Гена закашлялся и, чтобы скрыть смущение, помотал головой:

— Ну и сильный газ!

Гул нарастал и шел со стороны западной части города, откуда-то издалека. Стекла кафе мелко-мелко задрожали, чуть заметное движение коснулось всего окружающего.

По проспекту и бульвару в разных направлениях продолжали двигаться люди, проезжали автомобили, и большого внимания к этому гулу никто не выказывал. А он, однако, усилился и перекрыл скрип трамвайных колес на повороте. Низкий громкий звук не имел ни эха, ни воздушного происхождения – к взрывам от преодоления самолетом звукового барьера уже привыкли. Звук походил на неприродное явление. Людские ручейки текли по своим делам, не обращая на звук внимания, или  искусственно делая такой безразличный вид. Звук, несомненно, имевший за собой какую-то силу, шел из-под земли, и, достигнув своего апогея, мощно гудел на одной ноте, заглушая близкую речь и вынуждая людей замолкать. Минуту подрожали большие окна кафе, у которого стояли ребята; позвенел, стоявший в мойке автомата, стакан. И внезапно, резко, будто закрыли какой-то вентиль, звук стих. Все вокруг вновь стало прежним: послышалось чириканье воробьев, сигналы машин, тихие разговоры и многое другое, что наполняет мир звуками вечерних улиц.

Некое явление, как сказочный Горыныч, походило под землей города, погудело, сотрясая земную твердь, и, нагулявшись по лабиринтам, где-то улеглось отдыхать до следующей прогулки.

А когда будет снова такой гул – неизвестно. Был он и раньше, раз - два в месяц, но периодичность никто не считал, да и ни к чему это. И дни недели были у таких «гулов» самые разные, но время – всегда послеобеденное. По утрам «Горыныч» давал горожанам отдых.

Коля взял пустой стакан у замершего Гены, наполнил его и подал Вите:

— Держи, рыболов!

Саша наполнил стакан из соседнего автомата.

На бульваре нашлась свободная скамья. Коля что-то молча обдумывал, ломая сухую веточку и, вздохнув, тихо, с сожалением обронил:

— Вот поэтому у нас и метро не строят...

— Ты о чем? — повернулся к нему Гена.

— Да о том, что под землей у нас место занято подо что-то непонятное, где тут метро поместится!

— Дело не в этом, — не согласился Саша, — нам учитель географии говорил о причинах. Во-первых, нет миллиона населения, во-вторых – здесь гранит везде.

— Согласен, — кивнул Коля, — но под этот подземный завод отрыли все же тоннели?

— И делают там двигатели для самолетов, — продолжил Гена.

— Ну, этого мы точно не знаем, — с сомнением произнес Саша.

— Но по звуку догадываемся, — уточнил Коля, — где еще такое услышишь? Только возле аэродрома. Вообще, мне кажется, что это не простые двигатели – сильно громко ревут. Помнишь, — он посмотрел на Сашу, — ты мне давал брошюрку о пассажирских сверхзвуковых самолетах?

— Помню.

— Так там расписано и про Ту-144, и про проекты «Локхид», «Конкорд». И еще из книжки узнал, что такое «мах».

— Мах – это что? Махать крыльями? — улыбнулся Витя.

— Не совсем. Это – скорость звука, — объяснил Коля. – А пассажирский самолет сможет лететь со скоростью в пять махов.

Гена присвистнул:

— Это сколько же будет!

— Ну, примерно около шести тысяч километров в час.

— Внушительно! — удивился Гена. – Так можно и вокруг земного шара облететь.

— Если топлива хватит, — заметил Саша, — а, вообще, это серьезная скорость. Ведь, то расстояние, что человек сможет с его силами пройти за тысячу часов, самолет пролетит за час...

— Слушайте, — прервал подсчеты Коля, — я вот о чем хочу сказать. Такой рев, что мы слышали, могут издавать, видимо, только такие, очень мощные двигатели. И, наверное, у нас делают именно их – для новых пассажирских сверхзвуковых... Классно?

— Резонно, вполне может, — уверенно произнес Гена. – Все-таки, замечательный у нас город, хоть и дымит иногда.

— Действительно, — Саша потянулся, — сначала что-то где-то спокойно, без шума создают, а потом – р-р-раз! И обогнали американцев.

Он поднял голову и посмотрел в фиолетовое небо. Как иллюстрация к их разговору, издалека – с высоты, донесся приближающийся звук реактивного самолета. Узкая белая полоса инверсионного следа, постепенно расширяясь, разрывалась ветром высоты на разные части и постепенно таяла. В отблесках лучей низкого солнца блестел серебряным пером высоко летящий самолет.

Провожая удаляющийся самолет взглядом, Саша с сожалением сказал:

— Скоро расстаемся. Завтра иду за проездными документами, и потом – вперед!

— У нас тоже заканчивается подготовка, — ответил Коля, — и пойдем с Генкой на первый экзамен. Я же постоянно прохожу мимо Горного института, и вижу, сколько там поступающих ходит. Даже какая-то неуверенность временами находит.

— А у меня такое впечатление, что все выпускники города поступают в этот институт, — уныло вздохнул Гена. Ажиотаж какой-то!

— Да гоните вы ваши сомнения, — подбодрил Саша. – Вы же школу не в Кошкомурзовке закончили! Это там могут уголь со смолой перепутать. Еще успеете на самих экзаменах поволноваться!

 

Двор встретил негромким стуком костяшек домино, скрипом детской коляски и неспешными разговорами старушек. Оба детских сада за забором давно опустели, и уже не было слышно гомона детворы. Воздух наполнился запахом вечерних фиалок. Ласточки проносились последними виражами перед возвращением в свои гнезда.

День медленно уходил за кроны деревьев.

Глава 10 

На третьей платформе вокзала города Харькова, у перил лестницы, спускающейся в тоннель, стоял человек лет шестидесяти в легком сером костюме. Он был среднего роста, слегка сутуловатый, голова полностью обрита. Внимательные светлые глаза спокойно смотрели на людской водоворот, скуластое лицо выражало терпеливое ожидание. Человек изредка подносил ко рту папиросу, аккуратно стряхивал пепел в урну, и поглядывал на лестницу, запруженную спешившими людьми.

По лестнице быстро поднимался полноватый мужчина старше сорока лет в коричневых брюках и светлой рубашке с галстуком. Через его правую руку был переброшен пиджак, а в левой  руке он нес «дипломат».

— Здравствуйте, Александр Александрович! — запыхавшись, произнес он, подойдя к ожидавшему человеку.

— Здравствуй, Игорь Федорович, — подал руку Морозов, — осталось Захарова подождать.

Игорь Федорович Беликов посмотрел на часы:

— Еще двадцать минут, но посадка идет…

— Пусть идет, — просто ответил Морозов, — там сейчас в вагоне жара: поезд весь день на июльском солнце грелся. А кондиционер в купе начнет работать, когда тронемся. Перекури пока… А вот и Захаров… Ты вовремя, Сергей Алексеевич.

Захаров был на вид одного возраста с Беликовым, но жилистый и выше ростом. Пшеничные волосы расчесаны с пробором, над губами щеточка усов. Серые глаза смотрели весело и задорно.

— Пора! — Морозов взял небольшой портфель и направился к вагону. Попутчики последовали за ним.

 

В вагоне, действительно, было жарко. Захаров неторопливо взглянул через окно на вокзальные часы и, достав платок, вытер пот со лба.

— Ну и июль! — пробурчал он недовольно.

— Сейчас уже тронемся, — заметил Беликов, прислушиваясь к голосу, доносившемуся  из громкоговорителя.

Вагон плавно качнулся и, набирая скорость, оставил позади харьковский вокзал. Прохладный воздух проник из открытой двери тамбура в коридор и немного унял жару. Затем включились в работу кондиционеры, и в купе пришло состояние комфорта.

За окном пронеслись деревья Лесопарка, отбрасывающие длинные тени, высокая ограда авиационного завода, район Павлова Поля.

Морозов оторвался от расписания и вошел в купе.

— В Москве будем в восемь пятнадцать, — сообщил он, — и сразу в Министерство. Посмотрим, как все получится… Может, придется и задержаться в столице.

В купе они были втроем. В ожидании проводницы Беликов зашелестел газетой, Захаров достал из чемоданчика спортивные брюки, Морозов отодвинул занавеску и смотрел на, проносившиеся в фиолетовых сумерках, сельские дома.

— Александр Александрович! Могли и заводским самолетом полететь, — утвердительно спросил Захаров.

— Могли, Сергей Алексеевич… Но иногда полезно и поездом поехать. К тому же все документы по машине уже в Москве. Переодевайся и отдыхай, — Морозов кивнул на окно, — темнеет… Да и день был длинным и нелегким…

— Я чай заказал, — Беликов опустил газету.

— Чудесно, — кивнул Морозов, — перекурю и почаевничаем.

Он поднялся, пошарил в кармане пиджака и покачал головой:

— Сколько раз себе говорил «последняя»!

 

Поезд набрал хорошую скорость, оставлял позади пройденные километры, неумолимо отстукивал колесами минуты поездки, короче, жил своей жизнью параметров, хорошо известных сидевшим в одном из купе, трем конструкторам танков.

— Александр Александрович, это здесь Кошкин гнал колонну танков на Москву? — Беликов показал рукой на меловые холмы у Белгорода.

— Да, за теми холмами проходила трасса… Но, вы то знаете, надеюсь, о трудностях рождения тридцатьчетверки?

— Знаем, — за себя и Беликова ответил Захаров. — Но все равно, вопросов много остается… И самый главный – почему чудесная машина с трудом продиралась сквозь дебри, запреты, непонимание?

— А знаешь, что вопросы легче задавать, чем на них отвечать, — Морозов отпил чай. — И ответ зависит, строго говоря, от того, кто отвечает. Так вот, тормозом было то, что машина имела на начальной стадии много недоработок. Но, главным шлагбаумом была все же инертность мышления, привычка к машинам типа «Кристи». Танки БТ на колесно – гусеничном движителе умели прыгать через рвы, небольшие протоки. Это было очень эффектно, но и небезопасно…

— А в Испании и горели хорошо, — вставил Беликов.

— Правильно. Броня была противоосколочная, и машины гибли не только от сорокамиллиметровых противотанковых пушек, но даже от крупнокалиберных пулеметов. Была такая точка зрения, — Морозов усмехнулся, — танки, мол, это механизированная конница. Меньше веса, меньше калибр пушки, и главное – вперед! Жизнь показала, что это «вперед» ведет только к гибели танков. А финская война? В эту войну прыгать на БТ между дотами и надолбами вообще не получилось. Котин в то время на свой танк КВ даже 107 миллиметровую пушку втиснул, не от хорошей жизни. Но все это было позже… В 1937 году Михаил Ильич приехал к нам руководителем конструкторского бюро, в январе. А в октябре нам были выданы тактико-технические требования на изготовление нового колесно-гусеничного танка. Наработки у нас кое-какие были. Все-таки, с 1929 года,  с Таршиновым и Дорошенко начинали с Т1-12…     

— Потом пополнение пришло? — спросил Захаров.

— Да, потом пришли Николай Кучеренко, Васильев, Матюхин, Баран… С ними мы развернулись на серию БТ: – два, пять, семь, семь эм… — Морозов взял карандаш и задумчиво провел им по салфетке. — Работали, сгорая. А вот это задание нас чуть было из колеи не выбило.

— Как? — удивился Беликов.

— Заказ был, по-нашему мнению, на танк вчерашнего дня. Судите сами: восемнадцать тонн, противоосколочная броня, пушка – 45 миллиметров. А Кошкин был за гусеничный танк с мощной пушкой. Помню, собрал он нас, четырнадцать человек, и стал ставить задачу. Михаил Ильич понравился мне своим мужеством. Он сказал: «Мы будем параллельно с государственным заказом проектировать чисто гусеничную  машину». Вот так и получилось, что мы спроектировали А-20, колесно-гусеничный, и А-32 – чисто гусеничный – по своей инициативе.

— Инициатива, бывает, наказуема, — заметил Захаров.

— Да, риск в те годы был, — согласился Морозов.

— А кто был против гусеничного? — поинтересовался Захаров.

— Противники были с большими погонами: маршал Кулик и начальник автобронетанкового управления комкор Павлов. — Морозов посмотрел на опустевший стакан. — Игорь Федорович! — обратился он к Беликову, — попроси еще чаю…

Встречный поезд наполнил купе грохотом. Черные товарные вагоны проносились, заслоняя звездное небо. В просветах, на короткие мгновения, появлялись и исчезали тусклые огоньки далекого села…

— Вообще, позиция Павлова мне была тогда непонятна, — продолжил Морозов. — Он воевал в Испании, стал Героем, и, вернувшись, выступал против машин БТ с бензиновыми двигателями. Говорил, что они легко загораются. Но, в 1938 году, на одном из заседаний Комитета Обороны, когда решался вопрос – каким быть танкам, он вдруг выступил за колесно-гусеничные БТ.

— Выходит, что изменил свои взгляды, — казал Захаров.

— Тут дело сложнее, — Морозов задумчиво повертел карандашом, — тут, Сергей Алексеевич, все дело в тех годах. Бывало, что люди просто старались подстроить свое мнение под руководящее. А, зачастую, сами не в состоянии были принять решение… Это привело к тому, что на одного человека, без сомнения, талантливого руководителя, была свалена огромная ноша. Невозможно представить, какой объем информации держал в голове Сталин, и какое количество решений он принимал ежедневно… А потом пришел человек с такой прической, как у меня, — Морозов грустно улыбнулся, погладив лысую голову, — и сказал, что принимать решения одному – это культ личности… Так вот, мне искренне жаль Дмитрия Григорьевича. Я считаю, что его попытки угадывать мнение руководства и привели к личной трагедии. Накануне войны Павлов слишком буквально воспринимал указания «не поддаваться на провокации». Громадные потери начального периода были и на его совести, как Командующего округом. Все закончилось расстрелом…

— Александр Александрович! — обратился Беликов, — а какой все-таки день принято считать выходом А-32 из подполья?

— Пожалуй, 4 мая 1938 года. На этом же заседании по танкам, подводя итоги, Сталин предложил параллельно изготовить в порядке сравнения и чисто гусеничный танк. А в августе уже два проекта рассматривались на Военном Совете. — Морозов сделал на салфетке несколько черточек. — И только в сентябре 1939 года, вы – конструкторы знаете, сколько проходит от чертежа до образца, через год состоялись испытания на Кубинке, под Москвой. Там было шесть машин, в том числе и две наших. Ворошилову Т-32 понравился, и после улучшения конструкции машина получила индекс Т-34. В декабре 1939 года ее приняли на вооружение.

— А зачем Кошкин делал пробег машин на Москву в сороковом? — Захаров показал на тьму за окном вагона.

— Тридцатьчетверку надо было показать Сталину. В марте было еще много снега и мороз крепкий, но решение все равно состоялось – перегонять своим ходом. Вот тогда Михаил Ильич и простудился…

— Главный конструктор мог и на поезде проехать на Москву, — заметил Захаров, — была ли такая необходимость – самому быть на пробеге?

Морозов повертел карандаш и твердо ответил:

— Значит, по-другому не мог… Времена были суровые: арестовали предшественника Кошкина – Фирсова,  а в марте 1937 года был расстрелян директор завода Бондаренко… Видимо, Михаил Ильич не хотел ни на кого перекладывать свою ответственность, за все готовился ответить сам… Трасса больше семисот километров, — он взглянул в темноту за окном, — неделю гнали. Потом, 17 марта прошел показ, прямо в Кремле, на Ивановской площади. Был Сталин с членами Политбюро. Машина всем понравилась и ее решили поставить в серийное производство. Но, даже и в сентябре 1940 года, Павлов и Кулик высказывались против Т-34.

— Сложный путь у машины, — констатировал Беликов.

— Да, это сейчас мы знаем итог, а тогда… — поддержал Захаров.

— Так ведь не только наше КБ было в таком положении, — продолжил Морозов, — пушка для этого танка тоже прошла тернистый путь. Сначала ставилась 70-миллиметровая Л-11 Кировского завода. А потом приехали к нам конструкторы Приволжского завода Муравьев и Ласман: предложили нам свою пушку, того же калибра, но длинноствольную. Огневая мощь Ф-34 была высокой, на испытаниях она выдерживала серию в четыреста выстрелов, могла дать темп – пятнадцать выстрелов в минуту. Муравьев спросил меня тогда о моих взглядах на вооружение. Я ответил, что в танке должна быть предельно мощная пушка, какая только может разместиться в отведенных габаритах. Максарев – тогдашний директор завода, принял решение, и с февраля 1941 года на танк стали ставить и Ф-34. Хотя, надо сказать, эта пушка и не была принята на вооружение – тоже препонов хватало… — Морозов прищурился, что-то припоминая. — В начале войны на заседании ГКО критиковали танк КВ: тяжелый, мосты не выдерживают… Разговор длинный был. И вот тогда Грабин – главный конструктор пушки, выбрал момент, и выступил, сказав, что Ф-34 не принята на вооружение. Василий Гаврилович рассказывал, что в зале наступила тишина, как перед бурей и Сталин спросил: «Так вы производите пушки, не принятые на вооружение?». Тишина стала зловещей и продолжалась минуты две. Сталин прошелся по ковровой дорожке и, остановившись перед Грабиным, просто сказал: «Это очень смело и рискованно». Потом приказал немедленно уладить все формальности, и гроза миновала… Вот так бывает, — подытожил Морозов.

— Тяжелое время, смелые люди. Неожиданное нападение Германии… — заговорил Беликов, но Морозов, подняв карандаш, покачал головой:

— Неожиданным нападение не было. Мы знали об этой войне. Неожиданностью были масштабы и сроки этого вторжения. Игорь Федорович, стране нужны были тогда трактора?

— Конечно! — удивился тот вопросу.

— А в июне сорокового стали создавать девять механизированных корпусов, в феврале сорок первого приступили формировать еще двадцать. Для них, в ущерб тракторам, требовались около тридцати тысяч танков. Успели к войне выпустить около двух тысяч, из них тысяча – нашего завода.

— Впечатляет, — оценил Захаров.

— К войне готовились давно, — продолжал Морозов. — В 1939 году, когда нас стали уже откровенно прощупывать со всех сторон, уже тогда Уральский завод в Нижнем Тагиле был назначен дублером нашего завода. И в июле 1941 года мы получили приказ на эвакуацию завода туда.

— Понятно, — отозвался Беликов.

— Но никто не думал, что фашисты дойдут в сорок втором до Волги, — отчетливо и медленно произнес Морозов. — Ведь Сталинград осенью сорок первого был, пока шла эвакуация заводов, единственным крупным производителем и Т-34 и двигателей В-2 для них. И тут вдруг, после поражения под Москвой, немцы развили наступление на юге. Вот тогда, в сорок втором, срочно был построен дизельный завод и в Барнауле, он с ноября начал поставлять дизеля… Сложное время, война испытывала и технику, и людей…

 

Поезд прошел Курск, попутчики Морозова легли отдыхать, а сам он стоял в коридоре и сквозь темноту всматривался в проносившиеся мимо очертания лесополос, линий электропередач, мостов и домов на полустанках.

Вот по такой же железной дороге, но гораздо медленнее, первый эвакуационный эшелон уходил из Харькова в памятном июле сорок первого. Маршрут был немного другой: через Лиски, Сызрань, Куйбышев… Где-то там, далеко отсюда – на Урале, живет город, ставший для Морозова родным домом в далекие годы войны. Город-труженник, город-воин, город-победитель Нижний Тагил. Воспоминания наплывали под монотонный стук колес…

 

Эшелоны шли на Урал долго. Стояли на запасных путях, пропуская в обоих направлениях срочные грузы. Или проходили станции безостановочно, оставляя позади такие же эшелоны на запасных путях. Свободного времени было достаточно и конструктора Морозовского КБ продолжали трудиться и в пути. В двух соседних вагонах кроме конструкторов разместились инженеры-исследователи, водители-испытатели. На платформах были закреплены и тщательно укрыты от посторонних глаз досками, фанерой и брезентом – бронекорпуса, башни, двигатели, катки…

Совещаний никто не проводил, задачи и так были ясны: делай все, что в твоих силах. Книги, тетради, карандаши, эскизы… За время этой дороги конструктора сделали много полезного, да и не только конструктора, своими идеями делились водители машин, технологи, станочники.

Матюхин продолжал работать над ходовой частью машины, Баран – над коробкой передач, Васильев совершенствовал управление.

К Дорошенко – руководителю группы нового проектирования пришел водитель Иван Настека и показал лист с рисунком десантного люка танка. Усовершенствование было, действительно, толковое. Люк мог открываться при любом зазоре под днищем, а на ровных площадках защищал экипаж от осколков и пуль при эвакуации.

Другой водитель, Андрей Бондаревский, разработал жесткую амортизацию сиденья механика-водителя и тоже отдал свои схемы Дорошенко, объяснив: « Эти пружины уменьшат нагрузки на позвоночник при преодолении препятствий. Да и поменьше головой о броню будут ударяться».

Дни в работе на колесах пролетали быстро, и скоро первый эшелон прибыл на Урал…

Морозов понимал, что готового на заводе ничего нет, и производство под Т-34 придется начинать с чистого листа. И, когда его заместитель Кучеренко с озабоченностью говорил об имеющейся базе, спокойно ответил:

— На это и надо рассчитывать, Николай Алексеевич. И сроки нам будут сокращать, к этому надо быть готовым.

Морозов оказался прав.

Рабочие и инженеры Уральского завода встретили харьковчан приветливо, и помогали, чем могли.

На третьем этаже ремонтно-механического цеха освободили бытовки от части мебели и оборудовали здесь конструкторское бюро. Было тяжело протискиваться между чертежными столами, но старались не замечать таких неудобств.

— Хорошо, что недалеко от цехов! — подбадривал конструкторов Кучеренко. — Сразу можно и проверить свой чертеж на деле… Василий, — тихо обратился он к Матюхину, — а помнишь, ты болт начертил, который вывернуть нельзя было?

— Вспомнил! Это когда еще было! Сейчас, Николай Алексеевич, уже не тот уровень. Уже и эти ребята, — он показал на молодых конструкторов, — таких ошибок не делают.

Морозова хорошо понимали в коллективе, поэтому он долго не говорил на первом совещании КБ на новом месте.

— Я посмотрел цеха, оборудование, — он внимательно оглядел коллег, — и сделал простой вывод: надо и людей учить, и оборудование приспосабливать к нашей задаче. А она, задача, поставлена перед нами одна – обеспечивать фронт танками. Сокращать сроки их производства и производить их постоянно, в большом количестве.

Морозов прошелся по маленькому пятачку перед столом.

— Никаких лишних деталей! Надо максимально упростить машину. Посмотрите еще раз внимательно на все узлы… Сделать сложно всякий сможет, а просто сделать по силам только способному, неленивому конструктору. Ну, а надежность… О надежности вообще не говорю, сами понимаете. Надо быстро наладить технологический процесс. Пока мы имеем только то, что привезли с собой. И из этого в короткие сроки осуществить сборку. Дальше надо быть готовым ко всему…

 

Сначала были угрозы остановки производства. Шла настоящая борьба между людьми и обстоятельствами. Морозов вспомнил бессонную ночь, когда он спроектировал новый воздухоочиститель для двигателя.

— Это же гениально! — восхитился Дорошенко, за одну ночь…

— Обычная работа, — отмахнулся Морозов. — Как Эдисон говорил? «В каждом гениальном решении – лишь один процент гениальности и девяносто девять процентов пота», — он посмотрел на новый чертеж. — Теперь надо быстро сделать и проверить… Все просто: главное – завихрение в циклонах и промасленная канитель…

 

В конце декабря первые двадцать пять машин были собраны из узлов и деталей, привезенных из Харькова.

— С почином, Александр Александрович! — поздравил директор завода Максарев, — теперь пойдет быстрее?

— Постараемся, Юрий Евгеньевич, — сдержанно ответил Морозов. — Поеду-ка и я на «Дремлюгу»: посмотрю испытания…

«Дремлюгой» называли полигон за городом, и не все поначалу понимали: что это такое? Река, гора, распадок или озеро. Все вокруг говорили «На Дремлюгу», и новому человеку было совершенно непонятно, о чем идет речь. А именовался таким странным словом генерал Дремлюга – начальник полигона.

В 1942 году пришлось тяжело металлургам. Марганцевые рудники в Никополе Днепропетровской области остались на территории, занятой фашистами. Не поступал марганец и из Чиантурских рудников Грузии. А это была необходимая добавка – для выплавки стали.

Выход все же нашли. Марганец стали добывать в районе Магнитки.

Постояв перед чертежной доской, Морозов бросал привычные слова «Я в цеха!», и шел помогать производственникам. Он успевал везде: смотрел за установкой двигателей и башен; как отливаются гусеничные траки; как работают термические печи.

— Как у вас здесь? — интересовался он у технологов в метрической будке, и внимательно слушал об особенностях процесса плавки.

Взяв синее стекло, наблюдал за разливкой стали в изложницу, стоял у кучи раскаленного доломита и спрашивал мастера:

— Надеюсь, «флокенов» не будет?

И, получив обнадеживающий ответ, торопился на другие производственные участки.

— Ты смотри, разбирается Сан Саныч в нашем деле! — говорили сталевары о конструкторе.

— И журнал выплавки в будке смотрел, знает температурный режим, — уважительно замечали старые мастера.

 

Дни на войне шли медленно и были заполнены тяжелым трудом. Солнце озаряло души людей при провале блицкрига фашистов под Москвой, при убедительной победе на Волге, при разгроме черных дивизий на Курской дуге…

В сорок втором году половину всех танков, выпускаемых танковыми заводами, составляли тридцатьчетверки, а в сорок третьем машина «морозовцев» достойно била фашистские танки «Тигр» и «Пантера».

Вскоре на машину стали ставить пушку 85 мм, а весной 1944 года эти машины пошли на фронт.

— С этим вооружением Грабина наш танк еще лучше защищен, — уверенно заметил Морозов Кучеренко. — Теперь, пожалуй, они все пробьют с больших расстояний.

— Две машины посылаем в Москву, телеграмма пришла, — доложил Кучеренко. — Там будет показ боевой техники.

— Кого считаешь лучшими механиками?

— Папирного и Бабичева, — сразу сказал заместитель.

— Вот их и отправим с машинами, заслужили, — решил Морозов.

 

Только в августе, спустя полгода, водители-испытатели вернулись из Москвы.

Коллектив конструкторского бюро внимательно слушал их и задавал уйму вопросов:

— Пробеги делали?

— А как башня, ходовая?

— Двигатель смотрели?

— А кого видели из Кремля?

Папирный с Бабичевым с удовольствием рассказывали о встречах с Калининым, Жуковым, Буденным, Василевским… О том, как их расспрашивали о машине, заводе, рабочих буднях…

Рассказ свой водители повторяли еще не раз. Нельзя было сразу всех собрать и все рассказать. Работа шла постоянно и больше половины их товарищей всегда находились в пути. Они днем и ночью, в любую погоду гнали машины по трехсоткилометровому маршруту Тагил – Невьянск – Реж – Тагил.

— Лучше мы обнаружим дефект здесь, чем экипаж на фронте под обстрелом, — говорил Морозов.

 

Наступила весна. В воздухе пахло не только талыми снегами и первой зеленью, нагретой землей и ландышами. Воздух был насыщен огромной силой жизни, той жизни, чья сила неукротимо побеждает черное зло.

В одном из цехов Морозов встретил директора завода.

— Александр Александрович! Я вижу – и ты в инструментальный собрался? Пойдем вместе! Сегодня отгружаем еще один эшелон с машинами. Как приемщики? Хорошо помогают на сборке?

— Конечно, Юрий Евгеньевич, — ответил конструктор Максареву. — Как им не помогать? Они воевать на этих машинах будут и хотят еще при сборке все до болта знать.

— Смотри, что Воскобойников нарисовал! — кивнул головой Максарев.

Возле инструментального шкафа был прислонен лист фанеры, а на нем карандашом изображен седой старик-кузнец за работой.

— Рабочие будни, — Морозов склонил голову набок, — хорошо нарисовано.

— Иван Игнатьевич! — окликнул Максарев, ты знаешь, я название придумал твоей картине.

Воскобойников с интересом взглянул на директора:

— Какое?

— «Седой Урал кует победу». Пойдет?

— Принимается, — кивнул с улыбкой старый рабочий, — сейчас подпишу.

 

Утром девятого мая Морозов остановился возле конвейера сборки, посмотрел на танки с надписями «Даешь Берлин!», «Добьем!» и поинтересовался количеством сверхплановых машин.

Вошел к директору в то время, когда зазвонил телефон ВЧ. Юрий Евгеньевич стал говорить с Москвой, и лицо его светлело. Морозов понял, что он говорит с наркомом Малышевым.

Когда разговор закончился, Максарев аккуратно опустил трубку на рычаг и, подойдя к Морозову, крепко пожал ему руку:

— Все, Александр Александрович! Война закончилась. Малышев сказал, что сегодня состоится подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. С победой тебя!

 

На митинге светились тысячи счастливых улыбок и текли слезы, гремели крики «Ура!». Давно в цехах не было так пустынно и тихо. В рабочем поселке до самого утра гремел праздник…